Они вошли в магазин. Рейч тут же запер дверь. Григорьев
огляделся. Маленький торговый зал ничем не отличался от обычной антикварной
лавки. Застекленные полки с множеством интересных старинных безделушек. Фарфор,
бронза, серебро, бисерные кошельки, парчовые и гобеленовые сумочки, кожаные
планшеты и портфели, ременные пряжки, чернильные приборы из янтаря и малахита,
погоны, ордена на подушках. В углу большие картонные коробки с дешевым старьем,
для небогатых чудаков. Изношенные рваные мундиры, наборы пуговиц, дырявые
фляги, портсигары без крышек. На широком открытом прилавке телефоны,
граммофоны, старые пластинки в высоких деревянных лотках, книги, подшивки
журналов, открытки, плакаты.
Хозяин не афишировал, что его товары имеют прямое или
косвенное отношение к нацизму. Свастики, черепа, двойная молния СС — все это
присутствовало на вещах, спрятанных в следующей комнате, куда мог зайти далеко
не каждый покупатель. Там же продавались современные штуки с нацисткой
символикой и была пара витрин, посвященных черной магии, астрологии, религии
Вуду.
— Здесь все барахло, мелочи, — сказал Рейч, проводя своего
гостя через первые две комнаты, — можете даже не смотреть. Осторожно,
ступенька! Первый мой торговый зал для случайных туристов. Второй для тех, кто
считает себя знатоками. Цены разнятся примерно в пять раз. Вот, например,
пепельница с тремя обезьянами. Первая мартышка зажала лапками глаза, вторая
уши, третья — рот. Все три очень симпатичные. Материал — бронза. Работа
довольно тонкая. Аллегория грубовата: не вижу, не слышу, молчу. В первом
торговом зале эта пепельница стоит не больше двадцати евро. Но я могу поставить
ее во второй, и у меня есть шанс продать ее за сто евро. Точно такая штука
стояла на письменном столе Гитлера. Понимаете, о чем я?
Григорьев молча пожал плечами.
— Посетители второго зала платят за символ, за миф, — Рейч
тихо захихикал, — в конечном счете они платят за собственную глупость. Мне, как
торговцу, грех не воспользоваться этим. Нет, я не мошенник. Все честно.
Семьдесят процентов того, что вы видите здесь, во втором зале, поздние копии. Я
не скрываю этого. На каждом товаре есть бирка с информацией. Видите, вот
штампик: «копия».
Рейч ткнул пальцем в витрину. На длинной бархатной подушке
лежала дюжина маленьких золотых значков. Наружный кружок — колосья. Внутри
черная свастика.
— Это партийные значки НСДАП, — пояснил Рейч, — из
двенадцати только два настоящие. Кому они принадлежали, я так и не выяснил. Да
это и не важно. Они лежат себе, ожидая новых владельцев. И знаете, что самое
интересное? Многие предпочитают копии не из-за цены. Даже у идиотов, приходящих
ко мне во второй зал, работает инстинкт самосохранения. Им страшно купить
подлинник, поскольку каждый подлинник — маленький холодный свидетель череды
реальных кошмаров и трагедий. Покупая подделку, они прикасаются к жгучей тайне
как бы сквозь перчатку. Обычно с такими покупателями у меня нет дальнейших
контактов. Меня интересуют те, кто выбирает подлинники. Когда они уходят с
покупкой, я стараюсь не упускать их из поля зрения.
Они миновали оба зала и спустились в подвал. Рейч был
возбужден. Болтал без умолку, потирал руки, облизывал губы. Григорьев подумал,
что старик просто пьян, но спиртным от него пахло.
— Садитесь. Сейчас я покажу вам, что я припас для вашей
прекрасной дамы. Вы так и не сказали, кто она, но я догадываюсь, — он
подмигнул.
В подвале стояли удобные кожаные кресла, журнальный столик.
Две стены были закрыты плотными шторами. Рейч дернул какой-то рычаг, одна из
штор поехала в сторону, обнажив ряды ящиков-сейфов, как в камере хранения.
Григорьев опустился в кресло. Щелкнул замок. Один из ящиков выдвинулся. Рейч
несколько минут молча копался в нем, затем закрыл, запер и повернулся. На
ладони у него лежал синий бархатный футляр с золотой пряжкой.
— Женщина, для которой вы хотели выбрать подарок, —
промурлыкал он сладким голосом Рики, — шатенка, пухленькая, прелестная, немного
рассеянная. Ей около тридцати. У нее большие голубые глаза. Или зеленые? О,
нет, карие! Она худенькая брюнетка. Ладно, не важно. Главное, чтобы у нее были
тонкие чуткие пальцы и хотя бы капля воображения. Знаете, если нет ни капли
воображения — беда! Скучно жить в мире материальном и конкретном, как
канцелярия, пресном, как вареный лук, плоском, как цинковый стол в морге.
Иногда помогает марихуана. Всего несколько затяжек — и можно отправиться в
сказочное путешествие. Вы пробовали? Очень рекомендую. Кстати, большинство
злодейств в истории совершали люди, лишенные воображения. Без него невозможно
представить, что другому тоже больно. Знаете, что прежде всего пытались искоренить
воспитатели в инкубаторе, где я провел детство? Воображение. Фантазию.
Способность видеть мир не плоским и черно-белым, а объемным и цветным.
— Генрих, сядьте, успокойтесь. Наркотики в нашем возрасте —
штука опасная, — перебил Григорьев, так и не дождавшись паузы в бурном
монологе.
На этот раз Рейч услышал его, замолчал, замер.
— Не опаснее, чем сама жизнь, — произнес он уже другим
голосом, вполне спокойным. — Расскажите, как выглядит ваша дочь. Вы ведь ей
присматривали подарок у витрины ювелирной лавки? Если бы у меня была дочь, я бы
обязательно покупал ей украшения, но не серебряные. Золотые, с настоящими
камушками. Вот такие, например.
Он раскрыл футляр и протянул его Григорьеву.
Там лежало колечко с небольшим овальным бриллиантом,
простое, строгое.
— Нравится? — спросил Рейч.
— Красиво, — равнодушно кивнул Григорьев.
— Камень удивительно высокой чистоты. Смотрите, как
сверкает. Вы ведь приехали ко мне за информацией, которая стоит денег, верно?
— Да, я приехал за информацией, — Григорьев тяжело вздохнул.
— Готов продать вам все, что мне известно. А лучше сразу купите
мою голову. Представляете, какая куча шпионской информации оптом, — он постучал
себя по лбу костяшками пальцев, — купите голову, там много дерьма, но есть
кое-что интересное. — Рейч широко улыбнулся и заговорил наконец своим
нормальным голосом. — Но в придачу возьмите это колечко. Хорошо?
— Зачем? — спросил Григорьев.
— Я хочу, чтобы его носила ваша дочь. Посмотрите на него
внимательно, можете взять в руку. Ну, не бойтесь! Вы же не верите, что вещи
умеют разговаривать. Вы нормальный, прагматичный, трезвомыслящий человек. Все,
что я говорю сейчас, кажется вам полнейшим бредом. Да, мы с Рики покурили
марихуаны, и еще была какая-то травка в вермуте. Я немного не в себе. Зато мне
хорошо. Я расслабился. Ну что же вы, Андрей? Возьмите его, просто полюбуйтесь,
как чудесно играет камень.
Григорьев вытащил кольцо из футляра, повертел, положил на
место.
— Не обожглись? — спросил Рейч с детской хитренькой улыбкой.
— Скажите, у вас нет привычки таскать с собой в бумажнике фотографии членов
семьи? Нет? Жаль. Ну ладно. Вчера мы остановились на осколке, который был
извлечен из селезенки Гейдриха после покушения. Не бойтесь, я не стану
показывать вам эту гадость и не заставлю брать в руки. Гейдрих мертв, вот уже
шестьдесят лет как абсолютно мертв. Он был материалистом, отрицал бессмертие
души и получил то, во что верил. Мрак. Небытие. С Борманом та же история.
Побрякушки, принадлежавшие им и таким, как они, молчат. А вот все, что
принадлежало Гитлеру, Гиммлеру, Геббельсу, до сих пор говорит, дышит и ждет
новых владельцев. Перстень Отто Штрауса был самым живым и красноречивым
экспонатом моей коллекции.
