Шаман почти не сомневался, что нашел бы его в песке на
пляже, если бы он там лежал. Река — не море, волн нет.
Он бы лежал себе спокойно и ждал Шамана. Но его не
оказалось. Значит, подобрала Василиса Грачева. Брать чужое нехорошо. А Лезвие
до сих пор не звонит и отключил мобильник.
Журналистка со своей командой наконец выкатилась.
До поездки в «Останкино» осталось полтора часа. Следовало
хоть немного отдохнуть, подремать, потом принять душ. Шама сильно потел,
никакие дезодоранты не помогали. В жару приходилось мыться и менять белье три
раза в сутки, особенно если предстояло публичное мероприятие. В комнате отдыха
в «Останкино», перед ток-шоу, будет полно народу, и все знаменитости. Ее
величество Тусовка вполне терпимо, и даже одобрительно, относится к невежеству,
к наглости, хамству, к мату, к болезненной сексуальной озабоченности. Ты можешь
себе позволить все.
Но у тебя при этом должны быть безупречные зубы, чистые уши
и ногти, и ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах нельзя допустить,
чтобы пахло от ног. А у Шамана пахло. Сам он запаха не чувствовал, но еще в
институте пожилая преподавательница сценречи однажды прошептала ему, слегка
поморщившись: «Володя, вы уж, ради Бога, простите меня, но вам надо чаще менять
носки». Он дико возмутился, обиделся, возненавидел старуху и гадил ей по мелочи
при всяком удобном случае. Но тем не менее стал чаще мыться и носки менял
ежедневно. Спать не хотелось, несмотря на бессонную ночь. Слишком был возбужден
и раздражен. Он с трудом переносил даже совсем короткие периоды бездействия и
одиночества. Оставалось принять душ и перекусить. Но жаль смывать такой удачный
грим, к тому же аппетит пропал совершенно. Так, ничего не делая, ни о чем не
думая, бормоча под нос песню про лютики-цветочки, он просидел в кресле, положив
ноги на журнальный стол, в тупом оцепенении, минут двадцать, пока не позвонили
в домофон. На экране он увидел искаженную физиономию Лезвия и еще до всяких
объяснений понял, что его ближайший друг и помощник упустил кисловскую потеряшку.
Он был в форме, красный, с опухшими блестящими глазами. От
него пахло перегаром.
— Что я мог сделать, блин?! Там оказалась эта дура
слабоумная, Лидуня. Помнишь ее? Ну вот. Она меня тоже помнит!
— Надо же, еще жива, — Шаман покачал головой. — Погоди, ты
что, слабоумной испугался?
— Я не испугался, блин! Я растерялся, занервничал. Я же в
Кисловке сто лет не бывал. А что бы ты делал на моем месте? Не стрелять же в
нее, на хрен! Она орала на всю деревню, схватила кочергу.
— Ой, какой ужас.
— Ты зря смеешься, Шама. Она вполне могла меня покалечить,
метила, сучка, прямо по башке. Как с цепи сорвалась.
— Сколько ты выпил, Лезвие?
— Грамм сто, не больше.
— До или после?
— То есть? — Лезвие заморгал.
— Ты пил по дороге в Кисловку, для храбрости, или на
обратном пути, чтобы расслабиться?
— Слушай, Шама, я тебе что, пацан зеленый? Это мое дело,
понял? — Лезвие попытался разозлиться, но не получилось. Он громко рыгнул,
выругался, лицо его залилось бурой краской. — Ну, хлебнул малость, только что,
у тебя в лифте, — он достал из кармана стальную плоскую фляжку и протянул
Шаману: — Хочешь? Это коньяк.
Шаман ничего не ответил, продолжал смотреть на Лезвие,
холодно и насмешливо.
— Нет, ну а что, в натуре, я мог сделать? — проворчал
Лезвие. — К тому же, знаешь, чей это дом? Васьки Кузина!
— Его убили в Чечне семь лет назад, — мягко заметил Шаман.
— Ну и что? Фельдшерица, которая подобрала эту Грачеву
Василису, она Васькина мать. Она меня тоже вспомнила, понимаешь ты или нет?
— Понимаю. Страшное дело. Тебя вспомнили две деревенские
тетки, одна из которых слабоумная.
— Шама, ты хорошо живешь, в натуре, — Лезвие бросил фляжку
на журнальный стол, плюхнулся в кресло, закурил. Руки его тряслись, но взгляд
слегка прояснился. — Мы же ее изнасиловали тогда, эту Лидуню, помнишь? И чуть
не убили. А Васька Кузин ее потом нашел в лесу, полумертвую, дотащил до
медпункта, там его мать работала, и до сих пор работает.
— Ты что-то путаешь, Лезвие. Пить надо меньше. Юродивую
Лидуню пятнадцать лет назад изнасиловали и чуть не убили какие-то подонки, у
них лица были закрыты черными капроновыми чулками. Один чулок юродивая содрала
и сжимала в кулаке. Следствие этот факт установило со слов потерпевшей, хотя
она и была признана недееспособной. Их так и не нашли, этих мерзавцев. Теперь
уже не найдут.
— Колготки, — пробормотал Лезвие, — это твоя была идея. Ты
стащил две пары черных колготок у своей матери, мы их разрезали и надели на
головы. Но с меня Лидуня эту дрянь содрала и видела мое лицо, и сказала об этом
Ваське Кузину, пока он ее тащил. Ты что, не помнишь, как мы с ним дрались на
кладбище?
— Ага. Он тебя хорошо тогда отлупил. Главное, подстерег тебя
одного, когда нас рядом не было. Но ты молодец, молчал, как партизан. Ладно,
хватит. У меня скоро прямой эфир. Что там с Грачевой? Давай быстро и по порядку.
— Ну, я вошел, короче. Хозяйки не было. Я сразу понял, это
она. Назвал фамилию, имя отчество. Она закивала.
— Как она выглядит?
— Сопля, малолетка, глаза сумасшедшие. На вид лет
четырнадцать. Патлы длинные, черные. Тощая, руки, ноги в бинтах.
— И что, правда не может говорить?
— Даже не мычит. Но все слышит. Я сразу спрашиваю: «Грачева
Василиса Игоревна?» Кивает. Понимаешь, если бы не эта сучка слабоумная, я бы
все быстренько сделал, как мы решили. Но на меня хрен знает что нашло. В общем,
пока я там с ними валандался, явилась хозяйка, да не одна, вместе с участковым
Поликарпычем. Ему, оказывается, телефонограмма пришла с ориентировкой на
четырех подростков москвичей, вот он и допер, что потеряшку ищут. А Кузина уже
«скорую» вызвала. Ну не мог же я их там всех четверых из автомата!
— Не мог, — кивнул Шаман, — конечно, не мог. Ты сказал им,
как зовут девку?
— Нет. Я ж понимаю, она молчит из-за стресса. Она, в
принципе, не глухонемая. Чем быстрей ее найдут родные, тем быстрей она
заговорит. Вот пусть подольше ищут.
— Молодец. Умница. А Лидуня? Она ведь слышала, как ты
произнес фамилию и имя. У нее, как выяснилось, хорошая память. Впрочем, ладно,
тут ничего не поделаешь. Дальше.
— Ну, дальше стали ждать «скорую». Они в доме, я на улице, в
машине.
— А что так? Выгнали? — Шаман удивленно поднял брови.
— Нет! Чаем напоили с вареньем! Там, главное, вся комната в
Васькиных фотографиях. Пялится со стен, сволочь, как живой! К тому же хозяйка
стала базлать: «Что б ноги твоей здесь не было, вон отсюда!» Стыдить меня
стала, как сопливого пацана. А тут еще Поликарпыч… Он ведь меня отмазывал
несколько раз, я вроде как ему обязан, и ссориться с ним мне не резон, блин.
Они же застали меня с пушкой в руке, понимаешь?
