Конечно, кристаллы — лишь подобие клеток. На самом деле они
мертвы, хотя функционируют вполне полноценно с биологической точки зрения.
Существа, полученные таким образом, не воспринимают себя,
как люди. У них проблемы с самоидентификацией. Каждый из них видит себя
сверхчеловеком, и чувство собственной исключительности является главным и
единственным из всей бесконечной гаммы чувств, которые даны от рождения
обычным, натуральным людям.
Смесь зависти и высокомерия — вот топливо, на котором
работают эти уникальные биомеханизмы. Зависть ко всему живому выражается в
мощной некрофилии, в страсти к мертвому, разлагающемуся, в неутолимом желании
расчленять и уничтожать живое, как бы уподобляя его себе, то есть делая
мертвым.
Высокомерия в них столько, что обычный человек просто лопнул
бы, надуйся он до такой степени. Но для искусственного биомеханизма это всего
лишь составная часть внутреннего топлива.
Впрочем, они тоже лопаются, рано или поздно. Не стоит
забывать, что при всей уникальности каждый из них — только плагиат, грубый и
недолговечный.
Уже к 42 году великий фюрер, кумир толпы, полководец,
превратился в развалину. У него тряслись руки, подгибались колени, он сильно
горбился из-за искривления позвоночника. Он страдал страшными головными болями,
плохо видел, но упрямо не желал носить прописанные ему очки. Тексты его речей
печатались огромными буквами на специальной «фюрерской» машинке. Во время
военных советов он рассматривал карты через гигантскую лупу, забывал, что
говорил он и что говорили ему минуту назад, при малейшем возражении,
неповиновении или просто так, без всякой причины, начинал кричать и дергаться в
истерических припадках. Позже появились признаки глухоты и болезни Паркинсона.
В носоглотке росли полипы, не осталось ни одного здорового зуба, кожа постоянно
покрывалась пятнами экземы, желудок и кишечник сводили болезненные спазмы.
«Плагиат. Грубая работа», — повторял про себя Штраус, когда
ему приходилось осматривать и консультировать вождя.
У доктора Штрауса не раз появлялся шанс стать личным врачом
фюрера. Но он благоразумно уступал эту честь другим: Мореллю, Брандту,
Штумпфеггеру.
Морелль — наглый необразованный авантюрист. Десять лет он
колол Гитлера всякой дрянью: вытяжками из кишечника и яичек быков, гормонами в
немыслимых количествах, амфетаминами, которые создавали иллюзию бодрости, но,
по сути, являлись наркотиками. Если бы фюрер был человеком, он бы давно умер от
лечения доктора Морелля. Доктор Брандт также не отличался талантом и
профессионализмом. Чиновник, имперский комиссар здравоохранения и медицинской
службы, имперский комиссар по санитарии и гигиене. Чиновник не может быть
хорошим практикующим врачом, для него карьера важней науки. Доктор Штумпфеггер
— мальчишка, неплохой хирург, но мало опыта. Умеет только извлекать пули и
осколки, зашивать раны, оказывать самую первую примитивную помощь. Совершенно
не разбирается во внутренних болезнях. Впрочем, это не важно. Отто Штраус
предпочитал иметь дело все-таки с натуральным материалом, с людьми, а не с
механизмами. Фюрер был слишком опасным и безнадежным пациентом. Штраус не лез с
советами к своим высокопоставленным коллегам, если его вызывали для
консультаций, он всегда говорил то, что от него желали услышать. Он предпочитал
оставаться в тени и не терять драгоценного времени, не упускать уникальных
научных возможностей, которые предоставили ему война и концлагеря. Он с самого
начала сделал ставку на Гейни, на своего друга, одноклассника, спокойного,
предсказуемого. Живого человека, а не грубую подделку.
Лестница кончилась. Хлопнула дверь. Пахнуло свежестью. Капли
мелкого холодного дождя чуть слышно застучали по лаковому козырьку генеральской
фуражки.
Штраус решил немного пройти пешком, подышать влажным чистым
воздухом.
— А ты сам что такое? Человек или машина? — отчетливо
произнес детский голос у него в мозгу.
Он остановился, замер. Улица была пуста. Только что
прозвучал вопрос, который Штраус иногда задавал самому себе и пока не находил
ответа. Вопрос был произнесен странным голосом на каком-то чужом языке, но
разве мысли всегда облекаются в знакомую словесную форму?
Он решил, что в данном случае у него просто слегка зазвенело
в ушах от тишины. Что касается нагретого перстня и пульсации в правой руке, это
тоже вполне объяснимо. Так называемый писчий спазм. Он ведь очень много пишет,
от этого может нарушаться кровообращение.
Генерал двинулся дальше, по мокрой пустынной улице. Рядом
медленно ехала его машина. Сквозь чистые стекла был виден тяжелый профиль
шофера.
Мыслительный аппарат настроился на обычный рабочий ритм.
Штраус не особенно страдал из-за того, что не мог ответить самому себе на
вопрос: «кто я?» Это был глупый вопрос, от него веяло чем-то чужим и
враждебным. Рефлексия, попытка понять себя, посмотреть на себя со стороны,
чрезвычайно опасна для психического здоровья и чревата тяжелой депрессией.
Адольф Гитлер исчез. Штраус знал, что довольно скоро грубая
подделка развалится окончательно, и нечего о нем думать. Перед его мысленным
взором стали возникать и исчезать другие. Живые люди. Разнообразные интересные
особи. Генералы, адъютанты, секретари, врачи, астрологи, массажисты, горничные,
повара. Штраус видел все их слабости, страсти, страхи, все их неврозы, подагры,
желудочные язвы и вставные зубы. Знал, чего они хотят, на что способны, и мог с
точностью до грамма определить весовую разницу между амбициями и возможностями
каждого из них. Многих он консультировал и лечил. Он никогда не был и не
собирался стать главным врачом Рейха, но многие считали его лучшим врачом и
слепо ему доверяли.
Василиса видела этих людей так ясно, словно смотрела слайды.
На самом деле она давно спала. Мыслительный аппарат Отто Штрауса работал с
легким ритмичным пощелкиванием. Врач, заглянув в палату, заметила, что она
слегка дергается, как будто икает во сне.
* * *
Григорьев больше не мог сидеть в подвале. Ему не хватало воздуха.
Он боялся, что опять станет дурно.
— Генрих, давайте выйдем, поужинаем где-нибудь, — предложил
он.
— Охотно, охотно, Андрей. Тут неподалеку чудесный
итальянский ресторанчик. Там подают лучшее во Франкфурте карпаччо из лосося,
неплохо готовят салаты и телятину гриль. Пойдемте. Нам обоим надо подышать и
подкрепиться.
Рейч долго, тщательно запирал все свои замки, проверял
сигнализацию. Наконец они оказались на улице.
Глотнув прохладного вечернего воздуха, увидев дома, огни,
людей, нарядную набережную, Григорьев почувствовал себя так, словно вернулся из
склепа, с того света.
Итальянский ресторан оказался в десяти минутах ходьбы, прямо
на набережной. Несколько столиков стояли на открытой веранде, под полосатым
тентом. Все они были заняты, и пришлось ждать еще минут двадцать. Все это время
Рейч молчал и смотрел на разноцветные зигзаги огней, танцующие в черной воде
Майна. В глазах его застыло какое-то новое, детское, мечтательно-спокойное
выражение.
