— Маша, я не понял. Вы все-таки шутите или нет? Вы
действительно считаете, что Вова Приз тянет на фюрера всея Руси? — спросил
Рязанцев, когда она вернулась в машину. — Но это же полный бред! Сегодня в
России фашизм невозможен. Тем более он не может зародиться внутри партии, идеология
которой в принципе исключает любые проявления нацизма и насилия.
— Ох, Евгений Николаевич, идеология — штука эфемерная, она
меняется легко и незаметно. Сегодня в России возможен пиар такого масштаба,
такой чудовищной наглости, что он вполне может конкурировать с агитацией и
пропагандой Третьего рейха. И, между прочим, среди пиарщиков немало людей,
которые, как Геббельс, при слове «культура» готовы схватиться за пистолет.
— Пиар. Да, это, конечно, серьезно. Но не настолько. Всегда
можно выключить телевизор и выкинуть газету. Никто тебя не отправит за это в
лагерь. Все-таки лучше, когда уговаривают купить жвачку или проголосовать за
вора, чем когда тебя строят в шеренгу и заставляют кричать «Ура!», «Хайль!»,
«Да здравствует!». Как сказал поэт Бродский, «но ворюги мне милей, чем
кровопийцы». А мозги промывали и будут промывать, в разных социальных системах,
разными средствами. Тут ничего не поделаешь. Скорее у вас в Америке зреет
диктатура. Вы же там все свихнулись после одиннадцатого сентября. — Рязанцев
зашуршал пакетом и принялся за сухарики. — Сегодня шансов взрастить своего
фюрера у вас значительно больше, чем у нас. Европа и Россия пережили столько
всяких кошмаров, а у вас — что? Война Севера с Югом, великая депрессия
тридцатых, Вьетнам? Ну да, кошмар одиннадцатого сентября. Однако это произошло
слишком недавно и быстро. У вас нет опыта настоящего страдания, унижения,
хаоса.
— И вам это обидно, да? — ухмыльнулась Маша.
— Дело не во мне. Лично я люблю Америку и желаю ей только
добра. Дело в исторической справедливости. Мы свое отстрадали. Иван Грозный,
Ленин, Сталин. Мы диктатурой переболели, у нас надежный иммунитет. Коррупция,
разгильдяйство, воровство. Это да, это про нас. Но в шеренги Россию сегодня уже
никто не построит.
— Жалко, я за рулем. Я бы вам поаплодировала с
удовольствием. Вы сможете повторить это на бис на ток-шоу?
— Так вдохновенно — нет. Там душно, слишком много народу, и
никто никого не слушает. К тому же вы накормили меня сухарями, а они черт знает
на каком масле жарились. Изжога мне обеспечена.
— А не ели бы.
— А вкусно. Я грызун. Ужасно люблю всякую гадость в
пакетиках — арахис, чипсы, сухарики. Невозможно во всем себе отказывать. С вами
я вообще расслабился. Знаете, я только сейчас понял, как плохо действует на
меня Егорыч с его мрачностью. И ведь вся служба безопасности такая. Вот вез бы
меня кто-нибудь из полковничьей команды, я бы молча подыхал по дороге и на
ток-шоу приехал бы покойником.
— Подыхали от чего? — спросила Маша, уже выискивая место для
парковки.
— От тоски, Машенька.
Места не было, пришлось объехать вокруг главного здания
телецентра. Маша воспользовалась этим, чтобы вернуться к главной для нее теме.
— Да, мы остановились на том, что Приза кто-то серьезно
пиарит. Вы знаете, кто именно? — спросила она вполне равнодушно.
— Мне странно, что вы этого не знаете. Вовой Призом
занимается главный политтехнолог страны, личность легендарная, господин Гапон.
— Кто?
Рязанцев опять засмеялся.
— Нет, не тот поп-провокатор, и не его потомок. Эта кличка
появилась от инициалов: «Г.П.». Теперь поняли, о ком речь?
— Ах, да, конечно, — Маша тут же догадалась, о ком речь.
Собственно, она и без Рязанцева знала, кто пиарит Приза, просто хотела
выяснить, насколько Евгений Николаевич осведомлен и насколько озабочен этим.
Однако кличку «Гапон» услышала впервые.
— Поп-провокатор — это отлично. Сразу приходит в голову, что
«поп» — не в смысле «священник», а поп-звезда. А кто финансирует?
— Маша, вы профессионал, задаете такие детские вопросы, —
поморщился Рязанцев. — Когда Гапон кого-то раскручивает, источник
финансирования остается неизвестным. Он потому и жив до сих пор, и здравствует,
что свято чтит анонимность своих заказчиков.
Место, наконец, нашлось. Прежде чем выйти из машины,
Рязанцев долго, тщательно вытирал руки влажной салфеткой, подогнув коленки,
причесывался перед наружным зеркалом, наконец спросил у Маши шепотом:
— Как я выгляжу?
И получил необходимую порцию бодрящих комплиментов.
«Господи, как же ему мало надо, — с жалостью подумала Маша,
— чтобы кто-то был рядом, слушал, говорю иногда что-нибудь приятное».
В главном подъезде их встретила маленькая нервна: девушка,
тут же, у поста охраны, передала длинному флегматичному юноше, который молча
повел их дальше, к лестницам.
Маша никогда прежде не бывала в «Останкино» и любопытством
озиралась по сторонам. Фойе напоминало зал ожидания какого-нибудь небольшого
аэропорт или вокзала. Мимо сновали люди, похожие на транзитных пассажиров. Лица
тревожные, озабоченные, усталые или болезненно надменные, как бывает, когда
ждет кого-то слишком долго и напрасно и стараешься делать вид, что тебе все на
свете безразлично.
На лестнице их чуть не сшибла группа девушек. Он были
накрашены, наряжены, глаза их лихорадочно сверкали.
— Ты что, дура? Его надо там, внизу ловить! — выкрикнула
полная стриженая брюнетка.
— Пленку, пленку не забыла? А то получится, как в тот раз! —
отозвалась другая и, резко повернув голову, хлестнула Рязанцева по лицу своими
длинными малиновыми волосами.
Снизу послышалось восторженное: «Bay!»
— Подождите, пожалуйста! Одну минуточку! Можно автограф?
Можно с вами сфотографироваться?
Рязанцев замешкался на площадке между этажами, полез в
карман своего светлого летнего пиджака, так и не придумав, зачем. Достал темные
очки, подышал на них, протер бумажным платком, убрал. Достал бумажник,
повертел, положил в другой карман. Взгляд его был направлен вниз, туда, где
запыхавшиеся, взволнованные девушки по очереди фотографировались с только что
прибывшим Вовой Призом.
***
Ночь майора Арсеньева прошла, как обычно, под стук и грохот.
Накануне, поздно вечером, поднимаясь пешком на свой пятнадцатый этаж, он
размышлял: зайти к соседям или нет. Дверь квартиры на четырнадцатом открылась,
как только он оказался на лестничной площадке. На пороге стоял двенадцатилетний
Витя.
— Ну что? — выпалил он шепотом.
— Пока ничего, — Арсеньев виновато развел руками, — а у вас
никаких новостей?
