«Неужели только я знаю, что это был один из лозунгов Гитлера,
когда он шел к власти? „Очнись, Германия!“ Почему никому здесь это не приходит
в голову? Впрочем, исторические аналогии ничего не доказывают. Каждый раз все
происходит по-новому».
На ток-шоу Приз явился в кроссовках, потертых джинсах и
линялой синей футболке. Все это необычайно шло ему. Невысокий ладный крепыш.
Темные прямые волосы аккуратно зачесаны назад. Фаянсовые голубые глаза. Мертвые
глаза. Но стоило ему оказаться на публике, перед камерой, и взгляд его
удивительно преображался. Он умел глядеть тепло, проникновенно, он согревал
своим ясным внимательным взором. Он умел быть простым, живым и уютным. Сынок,
братишка, однокашник, свой, родной, и ничего с ним не страшно.
Маша так увлеклась Призом, что почти не замечала никого
вокруг. В гостиной толклись постоянные участники ток-шоу. Вечные сидельцы, они
почти забыли о своих основных профессиях и только бегали из одной телестудии в
другую. Забавно было, что каждый считал своим долгом засвидетельствовать
почтение Вове Призу. К нему подходили молодые и старые, женщины и мужчины. Ему
пожимали руку, с ним целовались. Он сидел и снисходительно отвечал на
приветствия.
«Пиар, конечно, великая вещь, — думала Маша, — но
раскручиваются многие, а Приз один. Почему именно он? Мистика какая-то.
Массовое помешательство. Взять даже эти гостиные — сколько здесь людей, более
заслуженных и достойных. А он все равно в центре внимания. Здесь народные
артисты, академики, музыканты, успешные бизнесмены. Вон, девушка двухметровая,
сказочной красоты блондинка, фея. Кажется, она тоже актриса. Или телеведущая.
Стоит над ним, млеет и вони не чувствует. Ждет, что он пригласит ее участвовать
в своем очередном экстремальном шоу? Неужели это для нее так важно?»
Среди его почитателей Маша заметила румяного шумного старика
с крашеными волосами, в белом измятом костюме, в красном шелковом шарфе на шее.
Шарф ему мешал, постоянно съезжал, концы его попадали в чужие стаканы. Старик
успел много выпить, уронил бутерброд с семгой на белые брюки и размазал масло
так, что образовалось жирное пятно. Администратор побежала за солью, кто-то
советовал залить пятно водкой, кто-то — натереть мылом. Было много шума и
суеты, старик чуть не плакал, так жаль ему было новых брюк.
Маше стало грустно. Она узнала режиссера Дмитриева.
Пьяненький старец с крашеными волосами двадцать лет назад снимал любимые фильмы
ее детства. Для нескольких поколений герои его лирических комедий стали чем-то
вроде близких родственников. До сих пор, если показывали его кино по
какому-нибудь телеканалу, Маша застревала у экрана, забывая обо всем, хотя
знала почти наизусть каждый кадр, каждую реплику.
До эфира осталось десять минут. Из гримерной явился
Рязанцев, накрашенный и грустный. Он подсел к Маше, отказался от кофе, закурил.
В гостиной было два гигантских телеэкрана. Шли криминальные
новости. В основном говорили о пожарах в Подмосковье. После рекламной паузы
стали показывать репортаж из московской больницы. Корреспондент был в белом
халате, в марлевой маске, тараторил с сильной одышкой:
— Всего пару часов назад сюда привезли девушку, которая
случайно оказалась на территории пожара и чудом уцелела. Ее подобрала
жительница деревни Кисловка, Московской области.
В кадре появилось изможденное, испуганное лицо. Темные
длинные волосы разметались по подушке. Корреспондент наклонился, поднес
микрофон к губам девушки.
— Как вас зовут?
За кадром послышался резкий строгий голос:
— Я же объясняла, она не может говорить! У нее тяжелый
посттравматический шок, афония.
Камера уперлась в лицо, закрытое маской. Корреспондент
представил доктора: Агапова Вера Ивановна
— Известно, что девушка живет в Москве, ей семнадцать лет, —
сказала Агапова, — больше мы пока ничего не знаем. Она молчит и даже написать
ничего не может. Сильно обожжены кисти рук. Никаких документов. Состояние
средней тяжести. Нам необходимо связаться с кем-то из ее близких.
Камера вернулась к девушке.
Никто в гостиной не смотрел криминальные новости, все были
заняты собой и друг другом. Маша обратила внимание на сюжет лишь потому, что
вдруг зафиксировала дикое напряжение Приза. Он замер, замолчал на полуслове,
вперился в экран и принялся ожесточенно дергать себя за левый мизинец.
— Да, это ужасно! Бедная девочка, — мельком заметила пожилая
актриса, — кстати, Вова, вот вам неплохой вариант для следующего экстремального
шоу. Лесной пожар, бег трусцой по тлеющим торфяникам.
Маша не сводила глаз с лица Приза. Что-то было не так. Вонь
от его ног резко усилилась. Он вспотел. Мутные струйки бежали по слою грима.
Ворот футболки потемнел. И вдруг рядом послышалось тяжелое, хриплое дыхание.
Режиссер Дмитриев прошептал:
— Вася! — и тут же закашлялся, лицо его побагровело, из глаз
брызнули слезы.
Всего минуту назад он уселся в кресло возле Маши,
администратор, опустившись на корточки, аккуратно сыпала соль на жирное пятно
на его брюках.
— Если вы узнали эту девушку, если вам что-то о ней
известно, пожалуйста, звоните по телефону… — корреспондент дважды повторил
номер.
— Это Васюша, — сказал Дмитриев, — внучка моя, Грачева
Василиса Игоревна. Господи, Вася, деточка!
Глава 16
Утренний телефонный звонок выдернул Григорьева из душа.
— Доброе утро, Андрей, — прозвучал в трубке радостный голос
Генриха Рейча, — вы хорошо выспались? Я вас не слишком утомил вчера?
— Доброе утро, Генрих. Все в порядке.
— Я вас ни от чего не отвлекаю?
— Нет, Генрих.
Мокрый голый Григорьев, в клочьях мыльной пены, стоял
посреди номера, кутался в полотенце. На синем ковровом покрытии под его ногами
медленно расползалась лужа.
— Через час я иду в свой магазин. Буду рад вас видеть.
Впрочем, если вы устали от меня, можем отложить разговор до лучших времен.
— Ну что вы, Генрих. Я совсем не устал. Я отлично выспался и
готов продолжить.
— В подвале? — ехидно спросил Рейч.
— Где скажете, — ответил Григорьев.
Было одиннадцать утра. Гостиничный завтрак он проспал. До магазина
Рейча всего полчаса ходьбы. Он решил не вызывать такси, не спеша прогуляться,
по дороге перекусить. На перекрестке у небольшого сквера сидела компания
пожилых панков в окружении десятка собак. Собаки спали, панки пили пиво, жевали
сосиски, лениво окликали прохожих, просили милостыню. У одного, самого
толстого, голого по пояс, все тело было унизано крупными канцелярскими
скрепками. Они гроздьями свисали с ушей, с ноздрей, с бровей, торчали в сосках
и в пупке. Григорьев на ходу бросил мелочь в пластиковый стакан и чуть не
врезался в рекламный столб, но успел остановиться. Прямо на него со столба
смотрел усатый Сталин.
