Вова Приз тоже застыл в дверях, рядом с Рязанцевым, теребил
свой мобильный и не спускал глаз с Дмитриева.
— Володя, Евгений Николаевич, пожалуйста, быстрей, уже
кончается реклама, через минуту мы в эфире, — режиссер вытеснил их из гостиной,
увлек за собой в студию.
— Вы идете или нет? — раздраженно обратился к Маше и
Дмитриеву второй администратор.
— Нет! Извините! — неожиданно для себя выпалила Маша.
Она не могла оставить старика в таком состоянии. Он, бедный,
протрезвел, вспотел и трясся.
— Я видел ее в последний раз на выпускном вечере. Видел, но
не подошел, спрятался в толпе родителей, темные очки напялил, кепку до бровей,
старый дурак. Я даже не знаю, поступила ли она в университет. Изредка я звонил
им, говорил с Васюшей. Если подходила Ольга, клал трубку. Она собиралась на
филфак. Я предлагал ей идти во ВГИК. У меня остались связи… Господи, что же мне
делать?
— Ехать в больницу, — тихо сказала Маша.
— А? Да, правда. Но только надо вызвать такси. Или попросить
кого-то, — он беспомощно оглядел пустую гостиную, встретился глазами с Машей, —
я уже год не сажусь за руль, у меня бывают сильные головокружения.
— Я, к сожалению, не могу вас отвезти, я должна дождаться
Евгения Николаевича.
— Да, да, конечно, я понимаю.
— Может, вам стоит позвонить дочери? Это хороший повод
помириться.
— Куда позвонить? — он сморщился, пытаясь изобразить улыбку.
— Ольга сейчас в Испании. Она, видите ли, устроилась работать гувернанткой в
семью какого-то мыльного магната, и вот они взяли ее с собой на все лето. У них
там дом на побережье. А Игорь, отец Василисы, в Греции, отдыхает со своей новой
семьей. Они развелись с Ольгой пять лет назад, для Васи это была серьезная
травма.
Старик бледнел на глазах. Нехорошая бледность, и руки
ледяные, влажные. Маша испугалась, что в конце концов придется вызывать ему
«скорую».
В гостиной появилась администратор и обиженно сообщила, что,
если они хотят все-таки принять участие в передаче, у них есть возможность
быстро войти в студию во время рекламной паузы, которая будет через семь минут.
Дмитриев судорожно сглотнул, потянулся за сигаретами.
— Скажите, у вас найдется свободная машина? — спросила Маша.
— А что случилось?
Маша быстро, в двух словах, объяснила ситуацию.
Администратор испуганно таращила глаза и кивала. Дмитриев пытался прикурить, но
руки у него тряслись.
Выяснилось, что всех шоферов отпустили до конца эфира.
— Я сейчас выйду и поймаю такси, не беспокойтесь, — лопотал
Дмитриев, едва справляясь с одышкой и не отпуская Машину руку.
— Ладно, я поеду с вами, — сдалась наконец Маша.
Администратор проводила их до милиционера, пообещала все объяснить Рязанцеву и
отправить его домой на машине.
Когда вышли из подъезда, у Дмитриева соскользнул шарф.
— Постойте! А как же мы найдем эту больницу? — прошептал он,
не замечая, что топчет красный шелк. — Они ведь даже не сказали…
— Сказали. Шестая клиническая. Найдем, не волнуйтесь. У меня
в машине есть справочник и карта. Вы наступили на свой шарф, я не могу поднять
его.
— А, да, простите, — он отскочил и чуть не упал.
«Я, конечно, везу его не потому, что так сильно напрягся
Приз, услышав о девочке, — строго сказала себе Маша, — мне просто жаль старика.
Его фильмы помогали мне вылезать из детских депрессий. Когда пьяный отчим
пытался меня воспитывать, когда мама забывала, в каком я учусь классе, и мне
казалось, что никто на свете меня не любит, я проигрывала про себя какую-нибудь
сцену из его кино, вспоминала диалоги дословно и наконец замечала, что уже не
плачу, а смеюсь. Режиссер Дмитриев, правда, гений. А Приз ничтожество, которому
просто повезло оказаться в нужном месте в нужное время».
— Там сказали, она не может говорить, — донесся до нее
сиплый голос Дмитриева, — значит, у нее какое-то тяжелое психическое
расстройство?
— Не обязательно тяжелое, — Маша выехала на Шереметьевскую
улицу и тут же встала. Дорогу перегородил грузовик. Он нагло, неуклюже
разворачивался, нарушая все правила. Позади нервно загудел черный джип с
затемненными стеклами.
— Мы так никогда не доедем, — Дмитриев заерзал на сиденье, —
это ужас какой-то, что хотят, то и делают… Врач, кажется, произнесла слово
«афония». Вы не знаете, что это?
— Беззвучность голоса, — машинально ответила Маша, — что-то
вроде спазма голосовых связок.
Встречная полоса тоже встала. Рядом с Машиным «Фордом»
застрял потрепанный темно-синий «Опель».
— Вы точно знаете, где больница? — спросил Дмитриев.
— Мы же вместе смотрели в справочнике, только что, — Маша
повернулась к нему, — да не нервничайте вы так, Сергей Павлович, доедем, и с
вашей внучкой все будет хорошо.
— А меня к ней пустят? Вдруг скажут, что дед — это не
близкий родственник?
— Перестаньте, успокойтесь, все проблемы как-нибудь решим.
Грузовик наконец съехал, дал дорогу, машины медленно
двинулись.
Маше показалось, что водитель «Опеля» смотрит на нее, и как
будто мелькнуло что-то знакомое, но стекла бликовали, и Дмитриев настойчиво требовал
внимания. Тронувшись с места, Маша услышала, как «Опель» легонько просигналил.
Вовсе не обязательно, что ей. Встречная полоса продолжала стоять. Сигналила
каждая вторая машина, у многих в пробке просто сдают нервы.
«Что-то очень знакомое, и хорошее… у кого же был синий
„Опель“?
— Конечно, можно просто дать на лапу, тогда пустят
обязательно, — продолжал рассуждать Дмитриев, — но я не знаю, кому и сколько.
Как вам кажется, рублей триста — это нормально?
— Я американка, — улыбнулась Маша, — у нас все по-другому.
— Но вы сумеете, в случае чего, дать на лапу? Потому что я
совершенно не умею, не знаю, как это делается.
— Да, конечно. Не волнуйтесь.
Пока ехали до больницы, Маша продолжала улыбаться, уже про
себя. В ответ на тревожные реплики Дмитриева она отвечала невпопад.
Она вспомнила, у кого был синий «Опель-кадет», и поняла, что
водитель сигналил не просто так, а ей лично.
* * *
Ничего не было проще, чем набрать, наконец, этот треклятый
номер и спросить: «Маша, это вы или не вы в черно-сером „Форде“?»
