— Нет.
— Вы в этом абсолютно уверены?
— Абсолютно.
— Но вы же не могли знать всех знакомых вашего дяди, всех до
одного?
— Разумеется, всех — не мог. Но я достаточно хорошо знал
своего дядю, и у меня есть очень серьезные основания утверждать, что с
Драконовым он знаком не был. То есть, возможно, где-то они встречались. Дядя
любил ужинать в ресторане Дома литераторов. Однако ни при каких обстоятельствах
он не мог обратиться с подобной просьбой к Драконову.
— Почему?
— Потому, — Приз понизил голос и заговорил хриплым, нервным
шепотом, — потому, что, если бы дяде Жоре и пришла в голову идея о мемуарах, он
обратился бы к какому-нибудь другому писателю. Вам ясно?
— Не совсем.
— Мой дядя, генерал Георгий Федорович Колпаков, герой
Советского Союза, был русским офицером. Он кровь проливал за русскую землю. И
если бы решил оставить после себя книгу воспоминаний, то на роль литературного
обработчика пригласил бы русского писателя, а не Льва Абрамовича Драконова.
Приз ужасно возбудился. Изо рта полетела слюна. Выпалив все
это, он сделал многозначительную паузу, глаза стали выпуклыми и блестящими, он
смотрел на Арсеньева так, словно ждал аплодисментов.
Арсеньев неуверенно кивнул. Он не знал, что сказать. Генерал
Колпаков был антисемитом. Это ничего не доказывает и не имеет прямого отношения
к делу. Его племянник тоже антисемит. Правда, не афиширует этой своей проблемы.
Наоборот, молодой политик Владимир Приз без конца повторяет, что все люди
братья.
— А вы? — внезапно спросил Арсеньев. — Если бы вы вдруг
решили издать книгу о себе, для вас имела бы значение национальность
литературного обработчика?
Приз покраснел. Но не от неловкости, а от злости.
— Я пока не собираюсь писать мемуары. Я еще не в том
возрасте, чтобы думать о мемуарах.
— Итак, если я вас правильно понял, ваш дядя не был знаком с
убитым Драконовым Львом Абрамовичем, — уточнил Арсеньев после короткой паузы.
— Нет! — Приз оскалился и посмотрел на часы.
— И ни о какой совместной работе над книгой воспоминаний
речи быть не может?
— Нет!
— Ну что ж, спасибо. Было приятно познакомиться.
Рукопожатие Приза оказалось таким влажным, что хотелось
вымыть руки.
* * *
Никому на лапу в больнице давать не пришлось. Единственный
охранник, дремавший у входа, ничего не спросил. В справочной объяснили, на
каком этаже, в какой палате лежит обожженная девочка, которую сегодня снимало
телевидение. Пришлось долго плутать по старому зданию, подниматься и спускаться
по лестницам.
— Вот так кто угодно может войти, — сказал Дмитриев.
Бокс находился в тупике, в глухом конце короткого широкого
коридора. Там дрожал слабый голубой свет. Вокруг ни души. Маша осторожно
приоткрыла дверь.
Это была совсем маленькая комната, такая маленькая, что
из-за высоченного потолка казалась колодцем. Окно выходило в больничный сквер и
было забрано решеткой. На койке спала девочка. Кисти рук перебинтованы, к
локтевому сгибу тянулась трубка капельницы.
Дмитриев застыл в дверном проеме и шепотом, еле слышно,
позвал:
— Васюша!
Девочка не шелохнулась. Маша шагнула к койке. В голубом
слабом свете лицо Василисы казалось прозрачным. Влажные темные ресницы едва
заметно вздрагивали, под веками двигались глазные яблоки. Бледные
потрескавшиеся губы были приоткрыты. Ей снилось что-то, она тяжело, часто
дышала.
— Ну что же вы, Сергей Павлович, подойдите к ней, —
прошептала Маша.
— Она спит.
— Все равно подойдите. А я пока найду кого-нибудь: дежурного
врача, сестру.
— Нет! Постойте! — он приложил палец к губам, поманил Машу к
себе и шепотом, на ухо попросил: — Понюхайте меня и скажите, перегаром не
пахнет? Я много выпил там, в «Останкино», перед эфиром. Вася с детства
ненавидит запах перегара.
— Нет. Не пахнет.
— Вы уверены? — он вздохнул, покосился на спящую девочку,
пошевелил бровями, тревожно размышляя о чем-то, и прошептал: — А вдруг она меня
вообще не узнает? У нее ведь шок.
— Перестаньте. Сейчас я сама ее разбужу.
— А вдруг мне не поверят, что я — ее родной дед? Она ведь не
может говорить, как она им подтвердит?
Пока они шептались, в коридоре послышались шаги. Кто-то
приближался к боксу, и через минуту за приоткрытой дверью возникла высокая
фигура в зеленом халате. Волосы убраны под шапочку, лицо закрыто марлевой
маской. Маша не поняла, кто это, мужчина или здоровенная плечистая женщина.
Фигура всего на миг остановилась перед дверью и тут же исчезла.
— Эй, погодите, одну минутку! — позвала Маша.
Никакого ответа. Мягкие, поспешно удаляющиеся шаги.
Маша вышла в коридор, постояла в замешательстве, глядя вслед
человеку в халате. Он — скорее все-таки он, а не она — свернул за угол. Коридор
опустел.
— Маша, Маша, не уходите! — шепотом позвал Дмитриев.
Оставалось вернуться в палату. Девочка проснулась, открыла
глаза.
— Вася, — виновато произнес Дмитриев и, со скрипом усевшись
на край койки, наклонился, поцеловал ее в щеку, — ты узнаешь меня?
Она привстала и тут же потеряла капельницу. Игла с кусочком
пластыря отклеилась, закачалась на трубке. Василиса не заметила этого,
обхватила забинтованными руками шею деда, прижалась к нему и испуганно
уставилась на Машу из-за его плеча.
— Васюша, маленькая моя, как же так? Я совершенно случайно
увидел тебя по телевизору. Что с тобой случилось? Как ты попала в горящий лес?
Сказали, ты не можешь говорить. Это правда?
Василиса слегка отстранилась, кивнула, приложила ко рту
забинтованную руку.
— Привет, Василиса. Меня зовут Мери Григ, — сказала Маша.
— Это журналистка из Америки, она меня сюда привезла, —
объяснил Дмитриев, — если бы не она, я бы вряд ли так скоро добрался.
— Тебя смотрел психолог, психиатр? — спросила Маша.
Василиса сделала смешную, важную гримасу, потом брезгливо
поморщилась, махнула забинтованной рукой, покрутила пальцем у виска.
— А если попробовать шепотом? Совсем тихо? — предложила
Маша.
