Однажды, засыпая, маленький племянник спросил, о чем эта
песня.
— О людях, — ответил дядя, — люди — они как лютики,
слабенькие, липкие цветочки. Липкие и ядовитые. Лютик от слова «лютый».
Чем ближе подплывал катер к заброшенному лагерю, тем трудней
становилось дышать. Лес вдоль правого берега еще не горел по-настоящему, но уже
тлел сухой прошлогодний валежник. Катер несся на максимальной скорости,
вспарывая мутную речную гладь. Из-за рева мотора Шаман не слышал собственного
голоса, от дыма слезились глаза. Но он продолжал петь.
Сегодня ночью к его послужному списку прибавилось сразу
шесть убитых. Это не много и не мало, не хорошо и не плохо. Дядя, человек
военный, часто повторял: в отношении любого объекта сначала необходимо понять,
существует он или нет. Три бомжа были несуществующими объектами. Спившиеся
безобразные вонючки. А три подростка? Они оказались там, где их не должно быть.
Значит, тоже стали несуществующими объектами. Они приехали, чтобы пить, курить
травку, колоться. Они ядовитые лютики.
«Лютики-цветочки у меня в садочке». Они пробуют жить, и все
не начинают жить, поскольку не знают, как это делается. В «лютиках» заложена
генетическая программа на самоуничтожение. В какие бы условия они ни попадали,
непременно изгадят окружающую среду. В принципе, их можно вообще не трогать,
они подыхают сами. Но слишком медленно, и слишком много при этом вони.
Чем цивилизованней и благополучней общество, тем больше в
нем лжи и лицемерия, тем безрассудней оно тратит средства на то, чтобы
заглушить вонь от собственных отбросов. Сколько денег уходит на идиотов,
даунов, на сумасшедших пьяниц и наркоманов, на гниющих стариков, на всякие
интернаты, хосписы и лепрозории? При одной только мысли об этом Шамана тошнило.
Жизнь слишком коротка, чтобы врать. В истории человечества существуют примеры
здоровых, развитых и свободных от лицемерия обществ. Древняя Спарта, Римская
империя, Третий рейх, коммунистическая Россия. Там слабые рационально
использовались и уничтожались, сильные жили в свое удовольствие.
Сейчас в России выросло и окрепло поколение молодых людей,
для которых главная ценность — они сами. Их не проведешь на мякине, не утопишь
в соплях. Они знают, чего хотят, и своего не упустят. Они не корчат постных рож
на чужих похоронах и, говоря о деньгах, никогда не добавляют, потупившись, что
дело вовсе не в деньгах.
На них можно опереться. Они свободны от гнилой рефлексии.
Они не подведут.
Конечно, такие люди были всегда, но им приходилось
притворяться, изображать паинек, зайчиков, лютиков, разыгрывать любовь к
младенцам и старушкам, уважение к научно-академическим придуркам, которые
считают себя гениями оттого, что тратят собственную жизнь и государственные
деньги на изучение амебы или черепков от ночного горшка тысячелетней давности.
Но теперь с этим покончено. Общество созрело, чтобы стать здоровым и
гармоничным. Для его разумного переустройства не надо никаких революций.
Революции, как известно, плохо кончаются и пожирают своих детей. Нужны,
во-первых, деньги, и во-вторых — тоже деньги. А в-третьих — надо до конца
прокрутить известный «принцип худшего» Макиавелли. Общество должно озвереть от
преступности, наркотиков, от бардака во всех областях жизни. Люди-лютики
обязаны осознать собственное убожество и возненавидеть власть, которая не может
и не желает их защищать, кормить, лечить, обеспечивать счастливое детство и
спокойную старость.
Риторические упражнения помогали Шаме справляться с дурным
настроением не хуже, чем песенка про лютики. Он плохо учился в школе и в
институте, с трудом мог осилить более двух страниц текста, не отвлекаясь.
Историю Шама знал по голливудскому кино. Литературу и философию — по хлестким
цитатам и крылатым выражениям, которые употреблялись в телевизионных ток-шоу.
Собственные рассуждения о правильном и неправильном устройстве общества
казались ему абсолютно свежими и оригинальными. Что касается Николо Макиавелли,
то имя это он слышал от дяди-генерала, а тот, в свою очередь, от Юрия
Андропова. А слово «рефлексия» ему просто нравилось, но он не понимал, что оно
значит, поскольку не имел привычки заглядывать в толковые словари.
Шама был девственно, стерильно необразован, однако это не
мешало ему быть умным, бодрым и хитрым. В определенном смысле это даже
помогало. Чем больше человек знает, тем сильней сомневается в своей
компетентности и в своей правоте.
Шама не ведал сомнений. Шама был всесилен и очень умен,
прежде всего потому, что никогда не оставлял за собой трупов с пулевыми
ранениями, не возвращался туда, где наследил, и свои социально-философские
теории озвучивал только в узком кругу единомышленников, которые учились еще
хуже, чем он, и слушали его, не перебивая.
Он любил, когда его слушают, когда на него смотрят. Еще в
раннем детстве ничто так не оскорбляло Шаму, как равнодушные, скользящие мимо
взгляды. Если его не замечали, он бесился, все в нем кипело, бурлило, кровь
приливала к лицу, кулаки сжимались. Ему хотел ось убить тех, кто на него не
смотрел, кто пренебрегал им. Желание впечатлять оставалось единственной его
слабостью и неутолимой страстью. Всегда, при любых обстоятельствах, вопреки
здравому смыслу, он не забывал любоваться собой и работать на публику, даже
если эта публика состояла из одного зрителя.
То, что мальчик, наткнувшийся в кустах на мертвого бомжа,
мгновенно узнал Шамана, было важно. Среди всех бурных событий прошедшей ночи
искреннее, удивленное восклицание «ВЫ?!» оставило в душе Шамы приятный,
полезный для здоровья след.
Чем ближе он подплывал к маленькому песчаному пляжу, тем
гуще был дым и ярче огненные блики. Языки пламени отражались в реке,
расходились ровными волнами от катера. Это выглядело классно, как в кино. Помня
о коварстве угарного газа, он прихватил с собой респиратор, небольшой легкий
намордник, который мог временно защитить от вредных воздушных примесей. Такими
намордниками он и его товарищи пользовались, когда приходилось испытывать на
бомжах-вонючках новые виды газового оружия.
Наконец он причалил к пляжу, привязал катер к столбу,
оставшемуся от старого забора. Следовало спешить. Вокруг пляжа было несколько
сухих деревьев, они могли в любой момент вспыхнуть и рухнуть. Шаман стал
ориентироваться по следам. Поскольку кроме него на этом пляже никого не было,
оставалось просто пройти до того места, где он раздевался. Кольцо могло лежать
только там. Скорее всего, оно выпало из кармана, когда он натягивал джинсы.
На ровной, бархатной поверхности песка он увидел четкие
отпечатки подошв своих кроссовок и босых ног, заметил глубокие крупные вмятины
там, где раздевался и оставлял джинсы. Опустившись на колени, он принялся
шарить по песку, перебирать его, пересыпать в ладонях.
Дым ел глаза, слезы мешали видеть. Темно-серебристый блеск
то и дело мерещился ему в гуще влажных песчинок. Он уже понял, что перстня нет,
но продолжал искать. Раздражение и злость высушили слезы. На несколько минут
зрение его стало острым, как у ночного животного. Рядом с собственными следами
он заметил другие, маленькие аккуратные отпечатки босых ног, детских или
девичьих. Они были беспорядочно разбросаны по пляжу, чередовались с глубокими
вмятинами от локтей и колен, вели к воде, от воды, к тому месту, где он сейчас
искал свой перстень, и наконец уходили вправо, к зарослям дикой малины.
