— Маша, я слышал, какие вы задаете ей вопросы. Вы считаете,
такой сильный шок у нее не только из-за пожара?
— Пока не знаю. Мне так кажется. Хотя пожара самого по себе
вполне достаточно, но там произошло еще что-то. Она была не одна за городом, их
было четверо. Хорошо бы выяснить, где остальные.
— Как же можно, если она не говорит?
— Она хочет, чтобы мы ее поняли, мы попробуем еще. Это
важно. Я права?
Василиса кивнула.
— Так пусть сюда приедет ваш знакомый майор, — сказал
Дмитриев, — пусть этим займется наша доблестная милиция. Я им, конечно, давно
не верю, но пусть попробуют. Он нормальный человек, этот майор? Вы за него
ручаетесь? Не вор, не мерзавец? А то сейчас — знаете…
* * *
Арсеньев нашел тихий переулок, удобно припарковался и решил
дождаться звонка в машине. Он не собирался домой. Он обещал Вите, что, если
Гриша не появится до вечера, они поедут его искать. Теперь придется ехать.
Конечно, о том, чтобы брать с собой Витю, речи быть не может. Арсеньев изучил
карту, рассчитал, что, если выехать часа в три ночи, к рассвету он доберется до
бывшего пионерлагеря. Потом можно поездить по окрестным деревням и дачным
поселкам, поспрашивать, показать фотографии. Вдруг кто-то узнает, вспомнит. Но
перед этим — Маша. Надо делать себе подарки хотя бы изредка, хотя бы раз в два
года.
«А если она не позвонит? — думал он сквозь тяжелую дрему. —
Ну и что? Я сам позвоню. Немного посплю и наберу номер. Я обязательно должен ее
увидеть. Я заслужил. Пусть это ничем не кончится, пусть она исчезнет, но потом,
позже, не сейчас».
Звонок разбудил его в половине двенадцатого. Маша назвала
ему адрес, сказала, что все объяснит, когда он приедет.
«Она пригласила меня к себе? Да быть не может, — рассуждал
Арсеньев по дороге, — что-то у нее произошло. Она была вместе с Рязанцевым на
ток-шоу, но почему-то уехала оттуда раньше, с каким-то стариком. Она говорила о
больнице, о дедушке и внучке. Надо было поймать Рязанцева и спросить. Господи,
да что же я так волнуюсь? Два года ее не видел. И мог бы вообще никогда не
увидеть. Купить цветы? Или это будет глупо? Если бы мы встретились в кафе, на
улице, если бы она правда пригласила меня в гости…»
Он остановился у цветочной палатки и купил одну чайную розу.
Долго думал, надо ли ее заворачивать в розовый целлофан с золотыми бантиками.
— Ну ведь колется же, господин милиционер, — сказала толстая
молодая продавщица, ловко обернула длинный стебель, провела лезвием ножниц по
золотым ленточкам так, что они закрутились спиралями. — Вашей девушке
понравится.
«Моя девушка. Моя девушка Статуя Свободы. Офицер ЦРУ.
Представляется американкой Мери Григ, отлично подделывает акцент, совсем легкий
акцент. На самом деле она родилась в Москве, зовут ее Маша Григорьева, и
пятнадцать лет назад она чуть не погибла, сиганула ночью из окна третьего этажа
подмосковной лесной школы. А потом стала американкой Мери Григ. Почему — я не
знаю. На самом деле она отравила мне жизнь. Два года я не могу ее забыть, не
могу и не хочу завести себе какую-нибудь веселую непритязательную подружку.
Мери Григ никогда не была и не будет моей девушкой. А Маша Григорьева?»
Квартира, в которую его пригласила Маша, находилась на
третьем этаже известного в Москве «киношного» дома, фасадом смотревшего на
Тишинскую площадь. Здесь жило много знаменитостей, но не сегодняшних, а
вчерашних. Первый этаж со стороны площади заняли магазин эксклюзивной мебели и
закрытый элитный клуб. Стоянка у клуба была ярко освещена и заполнена шикарными
автомобилями. «Мерседесы», «Лексусы», прямоугольные джипы, которые в народе
называют «гробами»… У машин топтались охранники, крупные и прямоугольные, как
джипы, они терпеливо потели в черных пиджаках, курили, ждали хозяев,
сегодняшних знаменитостей.
«Здесь отдыхают такие, как Вова Приз», — подумал Арсеньев,
объезжая фасад и сворачивая во двор со стороны Среднего Тишинского переулка,
прямо под кирпич. У второго подъезда он заметил черно-серый «Форд», в котором
видел Машу в пробке на Шереметьевской улице. Рядом стояла черная маленькая
«Тойота». Паркуясь, Арсеньев на минуту осветил обе машины дальними огнями. В
«Тойоте», на водительском месте, сидел человек.
«Ну и что? Я тоже сегодня спал в машине».
Дверь открыл старик. Лицо его показалось Арсеньеву смутно
знакомым.
— Дмитриев Сергей Павлович.
Арсеньев представился, пожал дрожащую слабую руку и
вспомнил, что это знаменитый кинорежиссер. Вчерашняя знаменитость. Крашеные
волосы. Слабый запах перегара и одинокой нездоровой старости.
Маша появилась из глубины коридора.
Два года назад, увидев Машу в загородном доме партийного
лидера Евгения Николаевича Рязанцева, Саня в первый момент принял ее за
мальчика-подростка, белобрысого, лопоухого, с тонкой шейкой. Волосы были
подстрижены тогда совсем коротко. Теперь отросли. Она подколола их на затылке.
Она стала другой, как будто даже чуть выше. Впрочем, нет. Тогда она носила
свободные брюки, мягкие туфли на плоской подошве, а теперь была в босоножках на
каблуках, в длинной, до щиколоток, светлой юбке, в кофточке без рукавов. Она
была такая красивая, что Арсеньев замер со своей чайной розой, шуршал
целлофаном и не знал, что сказать.
— Саня, — она шагнула к нему и поцеловала, — какой вы
колючий, какой вы стали худой. Здравствуйте.
Он даже запах ее не забыл и вдохнул его, как первый глоток
свежего воздуха, когда из города, из пробок и гари, вдруг попадаешь в лес.
Голова закружилась. Он не решился поцеловать ее в ответ. Сунул ей в руки розу и
сказал:
— Здравствуйте, Маша. Очень рад вас видеть.
* * *
Мобильный Рейча по-прежнему был выключен. Портье в гостинице
сказал, что парочка час назад отправилась куда-то, что сообщение от господина
Григорьефф он передал.
— Возможно, мы их встретим, — «казал Кумарин, — Вильфранш
совсем маленький городок, ресторан прямо на набережной, у отеля „Марго“.
Вообще, я не понимаю, что вы так беспокоитесь, спешите? Никуда они от вас не
денутся. Вы ведь договорились на завтра.
Они сидели на диком пляже, под мягким закатным солнцем.
Неподалеку от них расположилось шумное немецкое семейство. Самого маленького,
почти новорожденного, в пухлом памперсе и кружевном чепчике, мать кормила
грудью. На ней были тонкие, с блестками, трусики-бикини и ничего больше. На
полном загорелом плече Григорьев заметил татуировку, какой-то иероглиф. Самый
старый, вероятно прадед, лет девяноста, сухой, как мумия, в лиловых нейлоновых
плавках, сидел на раскладном стульчике и улыбался солнышку, показывая
белоснежный фарфор вставной челюсти. Отец семейства, здоровенный мужчина лет
сорока, с жидкими волосами, длинными у затылка и короткими у лба и висков,
стоял, широко расставив ноги, запрокинув голову, лил себе в рот пиво из
запотевшей банки. Старшие дети, подростки, девочка и мальчик, громко
перекрикиваясь и смеясь, играли в мяч в воде. Вокруг носилась с лаем рыжая
пожилая такса.
