— Володя, вы хотите, чтобы я приехала прямо сейчас? — она
сомневалась. Она не могла поверить такому счастью.
— Ну а когда же? Я сказал — другого времени не будет.
Пока она ехала, он принял душ. Проглотил две капсулы мощного
мужского биостимулятора. Постоял перед зеркалом, разглядывая ранку от содранной
родинки. Погасил верхний свет во всей квартире, оставил только слабые ночники.
Все это заняло пятнадцать минут, не больше. Следовало как-то убить оставшееся
время. Он плюхнулся в кресло, включил телевизор. Минут десять в диком темпе
скакал по каналам. Ничего интересного. Про него, про Владимира Приза, нигде —
ни слова, ни намека. За этот вечер его показали всего один раз, в ток-шоу
вместе с Рязанцевым. Один раз, и все. Проехали. Как будто его не существует.
Как будто может существовать мир без него.
Визг и вой эстрады, мрачное кокетство политических
комментаторов. Треп ночных ток-шоу. Скажите, вы сильный человек? Ну, не знаю, в
чем-то да, в чем-то нет. Скажите, а зачем вы вообще живете? Как к вам и к вашей
работе относятся ваши близкие? Кто вам нравится из писателей? А из политиков?
Всего на минуту Приз застрял на культурном ток-шоу. Двое
ведущих допрашивали модного художника. Он шмыгал носом и шевелил ртом так,
будто что-то застряло между зубами. Ведущие без конца трогали себя, волосы
поправляли, таращили глаза. Приз понесся дальше, сквозь колготки, прокладки,
йогурты, страсти сериалов, шутки юмористов, сквозь дрожащий туман старого кино,
сквозь назойливые тени и шорохи чужого бытия. Он стал нажимать кнопки с дикой
скоростью. В глазах рябило, в ушах звенело. Ну ладно, пусть резвятся, болтают,
поют, пляшут, совокупляются. Он все равно среди них, незримо и неотлучно. На
сегодня он главная их фишка.
— Вы поняли, тупые животные? Я ваш брэнд! Я ваша фишка! Я
ваше будущее! Я! Никуда вы от меня не денетесь! — пробормотал Приз и так
шарахнул кулаком по подлокотнику, что стало больно. Очень больно. До слез.
Черная тоска душила его. Он тосковал по своему колечку.
Год назад, во Франкфурте, в маленькой подвальной комнате без
окон, где хранил самые ценные экспонаты своей коллекции Генрих Рейч, Вова Приз
только потрогал колечко, только на ладонь положил — и сразу понял: это его
вещь. Он даже не стал торговаться, когда старый жадина загнул несусветную цену
за перстень Отто Штрауса.
— Смотри, — говорил Рейч, — вот мундштук Кальтенбруннера,
пенсне Гиммлера, вот кукла младшей дочери Геббельса, трехлетней Гайди, с
которой она не расставалась до смерти. Малютку отравила собственная мать.
Потрясающая женщина. Очень красивая худенькая блондинка. Тебе такие должны
нравиться. Во всяком случае, Гитлеру Магда Геббельс очень нравилась. В Третьем
рейхе вообще были удивительные дамы. Вот кожаная сумочка незабвенной фрау
Керрль, супруги доктора Керрля, верного помощника Отто Штрауса в его научных
изысканиях в Дахау и Освенциме. Единственный, уникальный экземпляр, ручная
работа, пряжка из чистого золота. Как ты думаешь, дружок, чья эта кожа? Да уж,
конечно, не телячья! Вероятно, детская, девичья. Потрогай, чувствуешь, какая
она мягкая, нежная? Фрау Керрль — дама с высокими эстетическими запросами.
Женственный красавчик Рики был рядом, примерял мундир и
фуражку с черепом, вертелся перед зеркалом,
Косился на Приза, губки облизывал, ресницами трепетал.
Рейч так увлекся, что ничего не замечал. Рики подмигивал
Призу, корчил рожи и беззвучно потешался над Рейчем. Дело было вовсе не в
кокетстве, не в любовной игре. Игра велась совсем другая. Глупый старый Генрих
о ней не догадывался. Он показывал свою коллекцию и получал от этого огромное
удовольствие.
Он открыл очередной футляр, потертый кожаный. Там, на
вишневом бархате, лежала авторучка, слегка потрескавшаяся, но необычайной
красоты, инкрустированная золотом и черным перламутром.
— Вот ручка Гейдриха. Этим золотым пером он подписывал в
1941 году директивы по тотальному уничтожению населения восточных территорий.
Кстати, он никогда не использовал слова «уничтожение». Предпочитал употреблять
другие термины: «фильтрование», «меры по оздоровлению». А вот осколок,
извлеченный из селезенки Гейдриха, после того как на него было совершено
покушение под Прагой, 27 мая 1942 года. Тебе интересно, дружок? — ласково
спросил Рейч. — По глазам вижу, что да! А скажи, почему ты выбрал именно перстень
Штрауса? Ты что-то знаешь о докторе? Читал? Слышал?
Когда Рейч задал вопрос, перстень уже был надет на левый
мизинец.
— Он мне нравится, — сказал Приз, не утруждая себя другими
объяснениями
— Доктор или его перстень? — с лукавой улыбкой уточнил Рейч.
— Они оба.
— Но доктор не был самой значительной фигурой в Рейхе.
Смотри, у меня есть коробочка, в ней три зубочистки фюрера.
— Я хочу перстень.
Рики кивнул и восхищенно прикрыл глаза, показывая, что
одобряет такой выбор. Рейч замер, замолчал, глядя на перстень, надетый на
мизинец Приза. Потом поднял глаза и минуту смотрел на Приза, не моргая.
— О'кей. Шестьдесят тысяч евро. Поверь, дружок, на любом
аукционе это стоило бы дороже. Правда, такие штучки не выставляются на торги.
Тяжелая, бронированная дверь хранилища захлопнулась. С тех
пор Приз не расставался с перстнем, снимал его, только когда купался. Он
полюбил этот кусок старой платины, как любят в детстве игрушечных мишек, как
любят украшения, доставшиеся от прабабушек. Без перстня он чувствовал себя
раздетым и беззащитным и сейчас не понимал, как жил без него раньше.
Без перстня все его детские комплексы, его истерики, его
страх и жалость к себе возвращались, постепенно, с каждым вдохом. Оставшись без
перстня, он как будто стал дышать другим воздухом, вредным и разрушительным для
всего его организма. У него таяли силы, ломались ногти, на спине вскочило
несколько крупных фурункулов. На расческе оставалось слишком много волос.
Перестал работать желудок. Болел и плохо гнулся мизинец левой руки. Он сидел в
полумраке, ждал журналистку, с бешеной скоростью переключал телеканалы, не
замечая, что бормочет, напевает песенку про лютики-цветочки.
На одном из каналов мелькнули черно-белые, дрожащие кадры
кинохроники. Приз остановился, не стал переключать дальше. Передним был Адольф
Гитлер, живой, нестарый, энергичный. Вот он принимает парад, вот тянутся к нему
сотни рук, сотни лиц, искаженных сладкой судорогой массового восторга. Слезы.
Громовой крик приветствия.
За кадром звучал сдавленный, нарочито спокойный голос
комментатора.
— Гитлер говорил такие глупости, такие банальности, что
казался не то что ненормальным — нереальным, почти привидением.
— Правильно, — кивнул Приз, вступая в диалог с экраном, — он
и был нереальным, был, есть, будет. Совершенно неважно, что он говорил.
Люди-лютики слов не слышат.
