— Сергей Павлович, не надо нервничать. Ей от этого хуже.
— Да, я постараюсь, — он громко шмыгнул носом, — она
указывает на какую-то машину. Нет, я не вижу отсюда, я ничего не понимаю, что
она хочет сказать? Маша, где вы? Вы не могли бы к нам приехать? У вас
получается с ней разговаривать, у меня нет.
— Сейчас никак не могу. Попробуем по телефону. Дайте ей
трубку. Просто поднесите к уху. Я буду задавать вопросы. Вы будете отвечать за
нее. Она кивнет или помотает головой, а вы мне скажете, да или нет.
— Я понял, — Дмитриев успокоился, — сейчас я возьму
параллельную трубку.
Через минуту в трубке повисла живая тишина. Маша услышала
напряженное дыхание Василисы. Начался странный диалог.
— Вася, ты заметила во дворе машину, которую видела раньше?
— Да, — ответил Дмитриев.
— Там сидит человек?
— Да.
— Ты видела эту машину возле лагеря?
— Нет.
— Уже в Москве?
— Да.
— Когда мы ехали из больницы?
— Да.
— Это маленькая черная «Тойота»?
— Да.
Маша повторяла короткие ответы. Арсеньев уже звонил по
своему телефону в управление, чтобы прислали наряд во двор и очень аккуратно
проверили эту самую «Тойоту». А Маше, как только она закончила разговор, тут же
позвонил Рязанцев.
Глава 23
Первое сообщение от сотрудника частной детективной фирмы
поступило уже через сорок минут. Кумарин и Григорьев играли в шахматы. Идти на
пляж не хотелось, солнце шпарило невыносимо, оба боялись перегреться. Они
засели в гостиной, при включенном кондиционере. Кумарин так и остался в своем
шелковом китайском халате. Партия не складывалась.
Играли они примерно на равных, и второй раз подряд выходила
скучная быстрая «ничья». Горничная Клер явилась бесшумно, поправила штору и
произнесла своим ровным, механическим голосом:
— Простите, месье, что беспокою вас. Только что сообщили,
что месье Мольтке вышел из номера и отправился к стоянке такси. Месье Рейч
остался один. Он лежит в кровати. Вероятно, спит. В номере тихо.
— Пожалуйста, проверьте, все ли в порядке с Рейчем. Пусть
кто-нибудь войдет в номер, под любым предлогом.
— Да, месье.
— И пусть проследят, куда поехал Мольтке.
— Да, месье.
Она удалилась.
— А вы знаете, Андрей Евгеньевич, вам шах, — сказал Кумарин,
— будете сдаваться?
Григорьев минуту озадаченно смотрел на доску. Он играл
черными, положение его было почти безнадежно. Но главное, он уже не мог
сосредоточиться на партии, он думал о несчастном Генрихе.
— Сдаюсь, — сказал он и поднял вверх руки.
— Слишком быстро, — покачал головой Кумарин, — могли бы еще
побороться. Ну ладно, мне тоже, честно говоря, надоело.
Он сгреб фигуры, сложил доску, встал, потянулся, хрустнув
суставами.
— У Генриха Рейча удивительная биография, — пробормотал
Григорьев, — он, можно сказать, ребенок из пробирки. Знаете, Генрих Гиммлер был
помешан на селекции и евгенике. Он создал в Германии систему так называемых
«лебенсборн», «источников жизни». Нечто вроде племенных заводов для людей. Там
специально отобранные девушки с совершенными нордическими признаками зачинали
от таких же отборных эсэссовцев идеальных нордических детишек. Вынашивали,
рожали и оставляли государству. Теоретически они должны были составить первое
поколение чистых нацистов, сформированных начиная с эмбриона. В «источниках жизни»
появилось на свет пятьдесят тысяч детей.
— Да, я читал об этом, — кивнул Кумарин, — правда, насколько
мне известно, эксперимент не удался. Интеллектуальный уровень идеальных
нордических детишек был значительно ниже среднего. Процент умственно отсталых в
четыре-пять раз превышал норму.
— Генрих оказался исключением. У него с интеллектом все
отлично. Правда, история его рождения наложила отпечаток на его характер. У
него особое, болезненное отношение к нацизму. Смесь любви и ненависти. Если бы
не Гиммлер и «лебенсборн», он мог бы вообще не появиться на свет. Но появился
он сиротой, его вынашивала идеальная арийка, заранее зная, что оставит
государству. Его отец был племенным быком, куском здорового мяса, выделившим в
нужный момент порцию спермы. Ходить и маршировать он учился одновременно.
Первые его слова были «Хайль Гитлер!». Первая фигурка, которую он нацарапал на
бумаге, когда учился рисовать, — свастика. Каждое утро дети и воспитатели
произносили хором нечто вроде благодарственной молитвы перед огромным портретом
фюрера.
— Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! —
перебил Кумарин. — Я тоже маршировал с флажком в ведомственном детском саду.
Что, прикажете теперь разрыдаться от жалости к бедному старому голубому
Генриху?
— У вас были родители. Это совсем другое. Генрих до шести
лет вообще не знал, что у детей бывают мамы и папы. А потом решил, что его отец
Генрих Гиммлер, а мать — летчица Ганна Рейч.
Кумарин засмеялся.
— И что, он до сих пор так думает?
— Перестаньте. Это не смешно. Вошла Клер.
Григорьев замолчал.
— Похоже, у вашего друга сердечный приступ, — сказала
горничная, — «скорая» будет там через несколько минут. Сейчас с ним отельный
доктор.
— Спасибо, Клер, — Кумарин резко поднялся, — я только
переоденусь. Ждите меня у машины.
— Одну секунду, месье, — по бесстрастному лицу горничной
пробежала легкая тень, — что касается Мольтке, он действительно поехал в Ниццу.
Но есть одна небольшая проблема.
— Да! Я вас слышу! Продолжайте! — крикнул Кумарин из глубины
дома.
Клер кивнула и заговорила громче.
— Мольтке отправился в район публичных домов и
наркопритонов. Работая там, наши сотрудники могут столкнуться с различными
сложностями. Взятки местной полиции, повышенная степень риска, и так далее.
— Да, я понял вас, Клер. Не волнуйтесь, все будет оплачено.
Кумарин успел переодеться за три минуты. Через двадцать
минут они с Григорьевым уже въезжали на платную стоянку в Вильфранж.
Возле отеля стоял фургон «скорой». К нему несли на носилках
Генриха Рейча.
— Вы родственники? — спросила врач, пожилая, очень высокая
француженка.
