Это относится и к смерти. “Бог не есть Бог мертвых, но Бог живых” (Мк. 12, 27). И если мы живем в Боге, между нами есть близость. Часто, когда из этой жизни уходит ребенок, родители переживают двойное горе. С одной стороны, умер ребенок. Нет больше физического присутствия, нет непосредственного физического общения. Но, кроме того, мы странным образом воображаем, что ребенок, умерший младенцем, навсегда им и останется, что он останется вне сознательного контакта, потому что на земле он умственно не развился и не мог общаться на уровне интеллекта и тех эмоций, которые нас связывают. Но ведь это живая душа, живущая в Живом Боге и Его силой, и, если бы только мы могли достичь глубин собственной души, собственного духа, мы могли бы без страха быть уверенными: ничто не может разлучить нас. Когда наступит полнота времен, исполнение всего, мы встретимся не на уровне нашего психологического богатства или убожества, мы встретимся — дух с духом и душа с душой. Это мы должны бы осознавать уже теперь, на земле. Наши взаимоотношения с теми, кто ушел из этой жизни, — не в прошлом и не в будущем. Они в настоящем — в скоротечном мгновении настоящего, в котором мы встречаемся с вечностью, то есть с Богом».
«Если, имея увечье, мы терпим и не ропщем, то получаем большую мзду. Потому что все увечные люди откладывают себе духовные сбережения. К примеру, в небесной “сберегательной кассе” на человека глухого открыт счет за то ухо, которым он не слышит, на слепого — за слепой глаз, на хромого — за хромую ногу. Это великое дело! Если эти люди совершат еще хоть небольшой подвиг против душевных страстей, то они будут награждены и венцами от Бога. Посмотри — ведь инвалиды войны получают особую пенсию и, кроме того, их награждают орденами.
Если человек имеет красоту, удальство, здоровье и при этом не подвизается, не старается отсечь свои недостатки, то Бог скажет ему: “В жизни земной ты насладился данными тебе благами: удальством и тому подобным! Что еще Я тебе должен? Ничего”. А вот человек, имеющий увечье: родился ли он с ним, унаследовал ли его от родителей или приобрел позднее, должен радоваться, потому что в жизни иной он получит воздаяние. Особенно в том случае, если он не виноват в своем увечье. В этом случае он будет иметь воздаяние чистое, без “вычетов” и “удержаний”. Ведь если человек всю жизнь не может, к примеру, вытянуть ногу, не может сесть, сделать поклон и тому подобное, то это немалое испытание. В иной жизни Бог скажет такому человеку: “Иди сюда, дитя Мое, и уже навечно сядь на этот трон”. Поэтому я говорю, что мне в тысячу раз лучше было бы родиться умственно отсталым, слепым или глухим, потому что в этом случае меня ждала бы мзда от Бога
[182].
Если люди увечные не ропщут, но смиренно славословят Бога и живут с Ним, то в раю они займут лучшее место. Бог поместит их вместе с исповедниками и мучениками, которые ради Христовой любви отдали свои руки и ноги, и сейчас в раю они с благоговением лобызают руки и ноги Христа».
Старец Паисий Святогорец
«Остановимся на минуту на этом последнем моменте: на том, как смотреть в лицо страданию. Есть разница: пассивно, робко или с возмущением претерпевать страдание — или принять его. Не каждый, кто страдает, принимает страдание, глядя ему в лицо. Очень часто мы бежим от страдания, а оно преследует нас, словно бич Божий. Посмотреть ему в лицо мы можем не в тот момент, когда собираемся с мужеством и соглашаемся трезво взглянуть на вещи. Это возможно, только если нам есть на что опереться. В противном случае мы бываем способны на миг взглянуть в лицо страданию — и тут же нас сломит страх, тревога, сознание бессмысленности того, что мы переносим. Чтобы встретить страдание лицом к лицу, надо воспринимать жизнь смело и мужественно. Если мы изначально считаем, что жизнь должна быть легкая, что страданию нет места в ней, что главное — жить и получать от жизни все, что она может дать приятное, то очень трудно взглянуть в лицо страданию. Мы можем проявить мужество на короткое время, но не способны сделать его своей постоянной жизненной позицией. Но если я живу ради чего–то, если я готов умереть за что–то, если для меня существуют ценности большие, чем я сам, вещи более значительные для меня, чем то, что случается со мной, у меня есть опора, и я могу смотреть в лицо страданию.
Вы скажете: ну, это геройство! Нет. Так действует каждый из нас по отношению к некоторому кругу обязательств или взаимоотношений. Мы готовы встретить страдание и переносить его ради кого–то одного, вместе с кем–то одним или по определенной причине, и отстраняем, вернее отвергаем страдание, когда оно посылается нам ради другого человека или иной цели. Это говорит о том, что даже на самом низком уровне мы способны смотреть в лицо страданию, если оно как–то связано с ценностями, которым мы готовы служить, или с людьми, которые достаточно для нас значат, чтобы мы забыли самих себя. И тут, идет ли речь о Боге или о людях, решающее слово — любовь, не долг, не мужество. Понятие долга возникает, когда любовь слаба. Мать проводит ночь у постели больного ребенка: у нее нет чувства, что она “исполнила свой долг”. Она просто не может поступить иначе. Платная сиделка исполняет свой долг. То же самое справедливо сказать, когда мы отдаем свою жизнь, когда живем или умираем ради чего–то, что глубоко заложено в нас, что важнее для нас, чем то, чему мы противостоим.
Страдание — не всегда зло. Это знает врач, знает медсестра. Знают бывалые пациенты. Боль — момент, когда нам дается предупреждение, что что–то не в порядке. Иначе мы оказались бы в трагическом положении без всякого предупреждения. Начинающего медика учат: если пациент страдает, иногда не следует облегчать его боль, пока не найдена ее причина. Если снять боль, у врача порой не остается никаких данных. Это же относится к душевным страданиям. Бесполезно снимать боль успокаивающими средствами или “опиумом для народа”, или слабыми формами опиума, отводя людей от переживания страдания, заставляя их забыть о страдании на короткое время. Мы должны быть готовы помочь людям обнаружить причину страдания и помочь им справиться с ней.
Вы, может быть, скажете, что в медицинской ситуации все обстоит проще, потому что довольно быстро врач находит причину болезни и может облегчить ее. Да, но и тут есть другая сторона вопроса. Вы, наверное, замечали, как легко нас охватывает страх перед страданием, и сам этот страх становится причиной страдания даже большего, чем объективное страдание, которое мы несем. Если мы не научимся выносить страдание, когда оно настигает нас, как можно дольше, до предела наших сил, мы постепенно сможем терпеть все меньше и меньше, пока, наконец, потеряем всякую способность терпеть что бы то ни было. Мысль о страдании, страх, что оно вернется, заставит нас принимать какие–то меры или лекарственные средства — и мы доведем себя до полного поражения. Вы ведь знаете, как люди часто прибегают к аспирину или чему-то подобному, потому что чувствуют, будто что-то не в порядке. Часто это ощущение оказывается обманчивым. Ничего не случилось бы. Но если вы снижаете свой уровень выносливости, в какой–то момент окажется, что вы ничего не способны терпеть. И тут, как я сказал, вас ожидает полный крах, потому что и без всякой реальной причины вы будете жить в страхе, в тревоге: а вдруг появится боль, страдание. Как часто люди проводят долгую жизнь — семьдесят, восемьдесят, девяносто лет — в страхе смерти.
