День был действительно одним из лучших в октябре: солнце яркое, но по-осеннему мягкое; теплый, легкий ветерок, наполненный благоуханием согнутых под тяжестью сочных плодов фруктовых деревьев и виноградников, покрывающих склоны окрестных холмов. Белые паруса выделялись яркими пятнами на сверкающей солнечными бликами реке; черепичные крыши нескольких старых голландских домиков, уцелевших во время великого пожара 1785 года, сверкали на фоне осенней пышности кленовых рощ; и вдалеке — фантастические очертания Катскилса, мерцающие сквозь голубую дымку испарений. Во время нашей прогулки я обратил внимание графа на новый маяк, расположенный на оконечности старого мола, хранящего развалины форта, возведенного еще первыми поселенцами; затем я показал гостю канатный, кожевенный и лесопильный заводы, а также церковь Святого Михаила, откуда семнадцать лет назад воинствующие патриоты выволокли привязанного к концу веревки мистера Сэквила, подлинного американца, упорно благословляющего в своих проповедях короля Георга, ибо того требовала клятва, данная им при посвящении в духовный сан.
А пока я показывал город графу де Сен-Лаупу, я, разумеется, показывал городу и его. Женщины и дети, выглядывающие из окон домов, и лавочники, отдающие у дверей своих лавок приказания прислуге — все наблюдали за нашей прогулкой. На узких, крутых улочках нашего городка, где каждый человек и большинство его дел были известны всем в округе, этот чужестранец в своей черной одежде иноземного покроя, с его ослепительными кружевными гофрированными манжетами и напудренными волосами, с его застегнутыми серебрянными пряжками башмаками и простой дорожной шпагой с чернением и инкрустацией серебром был бы заметен даже без той ауры исключительности, которую он, несомненно, распространял вокруг себя, несмотря на его не заставляющую себя ждать приветливость. Интерес, который он возбуждал у жителей городка, доставлял ему очевидное удовольствие. Он кивал и улыбался каждому, уставившемуся на него; помахивал рукой в дружелюбном приветствии, если кто-то раскланивался в ответ; и не один раз я слышал глубокий фыркающий смешок француза, когда его заигрывания наталкивались на флегматичность деревенских мужланов.
Вскоре после того как мы повернули обратно по Хай-стрит, он остановился и мягко протянул руку к маленькой уличной замарашке, копошащейся в песке около заборчика, приглашая ее к разговору. Рот замарашки был криво разинут, а тусклые глаза из-под копны бледно-желтых нечесаных волос жадно пожирали графа. Будь я более осторожен, я бы предупредил француза, что это Джин Ван Зайл, дочь городской пьяницы Аджи, чьи злобность и полоумие были позором всей общины. Неожиданно для всех она ударила графа, затем вцепилась в его руку своими грязными мерзкими ногтями и, издав пронзительный вопль, кинулась прочь, в то время как огромная дворняга, ее постоянный спутник и верный товарищ, злобно огрызаясь, припала к земле, словно кто-то неожиданно схватил ее за горло. Я не могу описать звук, который чужестранец при этом издал. На мгновение мне показалось, что голос его звучит по-прежнему. Но сейчас в нем не было прежнего добродушия и веселья. Лицо графа, когда я взглянул на него, налилось густым малиновым цветом, а темно-желтые глаза засверкали, подобно пламени, огненно-красными сполохами. Дворняга, подвывая, вздрагивала и тряслась до тех пор, пока мы не миновали это место.
— Старая крестьянская уловка, — играя шелковистой кисточкой своей легкой трости непринужденно объяснил граф в ответ на мой полный изумления и любопытства взгляд, задержанный на лице француза с вниманием большим, чем приличествовало вежливости. — И ничего более. Все собаки ненавидят меня — за исключением моей собственной.
— У вас есть собака? — удивленно спросил я, так как уже видел его багаж: чемодан и дорожный сундук.
— Она в Нью-Йорке — я оставил это великолепное создание со своим основным багажом. Но я непременно выпишу ее сюда, как только найду здесь для себя подходящее место. Да вот, — внезапно прервал он разговор, остановившись невдалеке от ржавых железных ворот, за которыми мелькнул маленький низкий домик, скрытый от любопытных глаз зарослями безжизненного сада, переходящего в дебри богомолов и сосен, — вот место, отвечающее потребностям моей души: уединенное, но доступное, неприметное, но господствующее над местностью. Мне нужно именно такое.
Мы поднялись по крутой, напоминающей и улочку маленького городка, и грунтовую сельскую тропинку, дорожке, выходящей к полям и рощам окрестных холмов, в полумиле от подножия которых лежал наш городок. Домик, перед которым мы остановились, оказался последним из числа разбросанных по краю местности строений. Старый скряга Питер Армидж жил в этом домишке. Поэтому я сказал графу де Сен-Лаупу, что ему, вероятно, придется немного подождать, прежде чем он сможет стать владельцем этого дома, поскольку старик пока еще выглядит таким же полным жизненных сил, как и прежде.
— Скряга, вы сказали? — со вниманием спросил меня граф, и затем, довольно пофыркивая, добавил. — Но это упрощает дело. Я привык полностью оплачивать свои фантазии, когда нахожу нужным сделать это.
Я объяснил этому богачу из Нью-Йорка, проявившему несомненный интерес к маленькому невзрачному домику на окраине, что старина Питер отверг все предложения о продаже своего владения. Ходят слухи, сказал я, что старик закопал в саду все свои деньги, а потому никогда не вскапывает землю и слушать не хочет о ее продаже, отказываясь даже от самых заманчивых предложений.
— Я все равно стану владельцем этого дома, — убежденно произнес мой спутник. — Старик не откажет мне.
Мне нечего было сказать в ответ на это непонятное упрямство и потому я постарался переменить тему разговора.
— Вон там, сэр, находится единственная, я полагаю, достопримечательность здешних мест — Холм повешенных. — И я указал на небольшую конусообразную возвышенность в паре сотен ярдов от нас (с вершиной, совершенно лишенной какой бы то ни было растительности), у подножия которой проходила серая полоска дороги, уходящей в черные после вспашки поля. И к нему тотчас вернулись его прекрасное настроение и неизменный интерес к происходящим вокруг явлениям.
— Итак, даже здесь, на этой земле свободы и изобилия, — улыбаясь, нравоучительно произнес он, — над человеком должен витать призрак смерти, дабы удерживать его от злых поступков.
— О, это были совершенно особые повешенные, — сказал я ему. — В первые годы после освобождения от Англии палачом, сопровождавшим приговоренных в их последнем несчастном пути, всегда был только один человек, и этот человек был колдуном.
— Как, здесь, на этой просвещенной земле, палачом был колдун?! — Его изумление вызвало улыбку на моем лице.
— Более ста лет назад, — объяснил я ему.
— О, сегодня, несомненно, не найдешь ни одного человека, воспринимающего подобные вещи всерьез.
— Всерьез? Нет, ни одного из находящихся в здравом уме, если не считать, быть может, немногих голландцев с отдаленных ферм. Кстати, преподобный Сэквил, настоятель церкви Св. Михаила, о котором я вам рассказывал, когда мы проходили мимо храма, посвятил свой досуг изучению колдовских таинств.
