Его глаза, не упустившие ни единого перемещения моего взгляда, были словно прикованы к моему лицу.
— Как вы думаете, это доставит ей удовольствие? — дрожащим от сладострастия голосом произнес он и, подхватив с подушек пеньюар, быстро дважды прижал его к своим губам, с пристальной издевательской усмешкой, скользнувшей над кружевными волнами и, возможно, вызвавшей бы у него муки Тантала, окажись он на моем месте, взглянул при этом на меня. Но его поступки показались мне гротескными до абсурда.
— Хорошо, — с расстановкой произнес я, — но вы не должны забывать, что американские леди, особенно тех из них, кто подобно моей кузине, жил, главным образом, в деревне, утомляет роскошь таких искусно сделанных вещиц, доставляя им вместо удовольствия одно беспокойство. И я делаю это мое единственное замечание об убранстве этой комнаты только потому, что вы спрашиваете меня об этом. Хотя само по себе оно, конечно, безупречно.
Я испытал определенное удовлетворение, увидев Сен-Лаупа в замешательстве, когда он осознал, что так тщательно подготовленная им сцена своего триумфа обернулась против него. И вспыхнувшая в его взоре свирепость выжгла улыбку из его глаз.
— Будем надеяться, что я имел трудный опыт разговора с признанным авторитетом в этой области, — презрительно усмехнулся француз. И он молча поклонился мне через порог. Мы вышли в гостиную и Сен-Лауп обратился ко мне со своим обычным выражением легкой насмешливой учтивости на лице.
— Стакан вина сейчас и бисквит перед тем, как мой слуга отвезет нас обратно в город?
Но я решил, что в этот день у него не будет больше благоприятных возможностей одерживать верх надо мной. Удовлетворение, полученное мною от незначительной победы над Сен-Лаупом, оказалось слишком кратковременным, чтобы поддержать мое самообладание более чем на минуту или две, и моя душевная стойкость была уже на пределе.
Я поблагодарил француза за гостеприимство, но сказал, что вино все еще запрещено мне моим врачом и что меня слишком страшит опасность ушибить плечо при спуске с холма в карете; и поэтому я вернусь в город пешком. За исключением того, что экипаж француза обогнал меня на дороге, и Сен-Лаупа не было в нем, у меня не сохранилось больше никаких воспоминаний ни о моем спуске с холма, ни о том, кого я встречал на улицах, ни о том, каким образом я добрался до дядиной двери. Дом я нашел в том состоянии радостной суеты, какая в большинстве случаев сопровождает приготовления к важному и значительному празднику. Чтобы принять меня, Барри, с закатанными рукавами рубашки и в фартуке из зеленого сукна, даже оставил двух нанятых ради такого события официантов, накрывавших под его надзором длинный обеденный стол в столовой. Мисс Фелиция, сказал он мне, заканчивает в гостиной составление последних букетов из живых цветов, и тотчас же провел меня к ней.
Я знал, что в это время суток и в такой ясный день вся гостиная должна быть заполнена светом, ибо дом стоял на достаточно высоком месте и солнце, склоняющееся к вершинам холмов за рекой, заливало комнату потоками своих стремительных лучей. Но в моей памяти она осталась местом мрачного уныния, единственным светлым пятном в котором была Фелиция, чей стройный силуэт с золотым нимбом вокруг головы феерически выделялся на фоне высокого окна; рядом с ней находилась ее новая служанка, проворная молодая особа, заменившая благодаря необыкновенной щедрости мосье де Сен-Лаупа Уэшти. Увы, даже ее любезная воркующая скороговорка звучала насквозь фальшиво.
— О, Роберт, как хорошо, что вы пришли! Но вы подвергнете свое здоровье опасному воздействию холода вечерних сумерек, если задержитесь здесь чуть дольше, чем это возможно. Хиби, эта работа может подождать, пока я не позову вас. Садитесь, кузен Роберт.
— Нет, — произнес я с трудом. — Давайте порадуемся последним солнечным лучам, кузина Фелиция, и пока не зашло солнце, погуляем в саду. То, что я должен сказать вам, не займет много времени.
Ни я, ни Фелиция не произнесли больше ни слова до тех пор, пока горничная не принесла девушке ее плащ и мы не вышли на посыпанную гравием дорожку сада, откуда в тот вечер приезда моей кузины, казавшийся теперь таким далеким, огромный волк свирепо глядел на нас… И тут я взорвался:
— Фелиция, вы не можете иметь серьезных намерений довести до конца то, что вы собираетесь совершить!
— Я не имею серьезных намерений? — прервала она меня прежде, чем я успел сказать еще хоть слово. — Прогнала ли бы я Уэшти — Уэшти, которая вскормила и воспитала меня — и старого Генри, который был личным слугой моего отца, еще когда они оба были маленькими мальчиками, если бы я не собиралась довести до конца то, на что я решилась?
Ее голос был таким печальным, так наполнен грустью, унынием и твердостью принятого решения, что я смотрел на нее, как редко смотрят на своего собеседника, по крайней мере, когда люди молоды и полны искреннего пытливого негодующего желания понять другого. Фелиция встретила мой взгляд своими полными чистоты и непорочности глазами, лицо ее было спокойно, линия губ легка и тверда, так что красоту ее рта не портила ни единая черточка, ни малейший штрих. И по этому взгляду девушки я понял, что у меня нет никакой надежды поколебать ее в принятом ей решении. Тем не менее после того, как Фелиция закончила говорить, я сказал ей о том, ради чего я пришел сюда.
— Этот человек отвратителен, Фелиция — он сластолюбец — и он жесток. Я пришел к вам после того, как провел с ним час, осматривая тот дом, в котором он намерен поселиться вместе с вами. Я не могу рассказать вам… Зрелая женщина, возможно, поняла бы…
— Я понимаю достаточно, чтобы знать, насколько он жесток и бессердечен — и я тем более желанна ему, потому что он знает, что я ненавижу его и люблю вас… Я сказала ему об этом…
— Вы сказали ему, что — что вы любите меня! — воскликнул я, и в моих глазах отразилась гордая посадка ее головы и чистый и светлый взгляд, с которым Фелиция сделала мне свое признание.
— Да. Сен-Лауп спросил меня об этом. И я поступила так, как я только что рассказала вам. Я должна была это сделать — сказать ему, что если он возьмет меня в жены, то возьмет нелюбящей его. Он ответил мне, что я буду не первой девушкой, входящей в его жизнь с неохотой, чтобы потом навсегда остаться его преданной рабыней. Позднее — это был вечер, следующий за тем, в который я дала ему обещание выйти за него замуж — он спросил меня, не люблю ли я вас, и когда я запнулась с ответом, напомнил мне, как он застал нас вместе в те снежные сумерки, когда волк ранил вас. Я сказала ему, что, по крайней мере, думаю, что полюбила вас именно в тот вечер.
«Вы все еще любите его», — настаивал он. «Мосье, — сказала я ему — мы говорили с ним по-французски, ему нравилось, когда я говорила с ним на этом языке, — мосье де Сен-Лауп, с тех пор, как вы заставили меня признаться в моей любви к Роберту Фарриеру, я поняла, что буду любить его всем сердцем — и примите к сведению это утверждение».
— Фелиция! Дорогая моя! — воскликнул я. И если бы не моя висящая на перевязи искалеченная рука, я бы сжал ее в своих объятиях.
— Не делай этого, — прошептала она. — Нет-нет — нет, потому что я принадлежу Сен-Лаупу. Ему может даже понравиться, что наша любовь так подводит нас. Сен-Лаупу будет очень приятно сознавать это, мой дорогой. И поэтому я не могу, я не должна давать волю своим чувствам.
