Я сгорал от стыда и позора при мысли о том, что до сих пор я лишь отступал и тушевался перед стоящими предо мной трудностями. Свою искалеченную правую руку я совершенно не упражнял — не считая нескольких обескураживающих попыток взять в руки перо, а тренировал лишь свою левую руку. Моя неудачная попытка нападения на собаку в саду была смешна и нелепа в своем диком и необузданном бессилии. Я скрежетал зубами от досады, думая, что будь я в состоянии нанести точный удар, Де Рец сегодня был бы уже мертв. Если бы я только мог знать, сколько мерзости было бы уничтожено вместе с ним, верю, горькое чувство глубочайшего огорчения смогло бы погубить меня.
Я сразу же поставил свое воодушевление себе на службу. За ужином я обошелся без помощи моей доброй домоправительницы, для которой стало обыкновением прислуживать мне за столом. Кроме того, я объявил ей, что впредь буду самостоятельно вставать с постели, бриться и одеваться к завтраку, несмотря на то, что, вероятно, моя неловкость и будет задерживать принятие пищи до полудня. Затем, приведя ее в смущение сообщением, что она не должна поднимать тревогу из-за некоторых необычных звуков, которые станут долетать до ее слуха, я взял две свечи и дуэльные пистолеты отца и провел вечер в подвале, упражняясь в стрельбе по мишеням.
Это было медленное занятие, заряжать и перезаряжать оружие одной рукой, зажимая в то же время коленями торчащие стволами вверх пистолеты. Сначала моя стрельба была отвратительной и улучшалась с каждым выстрелом крайне медленно. Но тем не менее моя левая рука постепенно обучалась и нажимать на спусковой крючок, и искусными деликатными движениями прочищать ствол и закладывать в него свежие заряды. Лучшее из того, что я начал ощущать после этого, были вновь вернувшиеся ко мне чувства нормального мужчины, мужчины, способного быть равным среди себе подобных.
Мой мозг был занят напряженной работой над различными проектами и замыслами. Я обязательно должен был уделять свое внимание занятиям письмом. Мне непременно нужна была спокойная оседланная лошадь, которую на первых порах мальчик-конюх из таверны водил бы под уздцы по кругу. Если Фелиция никогда не сможет быть моею, то, по меньшей мере, говорил я себе, я не хочу и впредь оставаться таким же бедным и ничтожным созданием, для которого никогда не найдется девушки, захотевшей выйти за него замуж. Я воскресил в памяти строчку или две одной замечательной старой пьесы, забыл чьей, которые звучали приблизительно так:
Не каждому человеку дано в жизни добиться успеха;
Но мы добьемся большего, Горацио: мы заслужим его.
Может показаться странным, но, упражняясь в стрельбе, я всерьез не думал о возможности дуэли с мосье де Сен-Лаупом. Но мой здравый смысл подсказывал мне, что бросивший ему свой вызов поставит на карту свою жизнь. Тем не менее, когда легкая мушка пистолетного прицела колыхалась во все стороны, не задерживаясь лишь на мишени, ничто не делало мою руку такой твердой, а глаз таким острым, как вызванный из пустоты моим воображением образ пухлого цветущего лица Сен-Лаупа. И еще я вполне мог представить себе, какую опасность принесет с собой неожиданное столкновение с французом.
На следующее утро, непреклонный в принятом накануне решении, я уже совсем было собрался выставить из своей комнаты старую Джуди, принесшую для меня кувшин с горячей водой, если бы не избыток переполнявших ее новостей. Волк снова начал свирепствовать в нашей округе. В то время, пока я в вечерних сумерках шел к своему дому, зверь растерзал дворняжку Аджи Ван Зайл. Само несчастное дитя, до смерти перепуганное ужасным нападением хищника, несколькими часами позднее скончалось в страшных конвульсиях. По крайней мере, другого объяснения этой странной смерти не было. Свидетелей этой трагедии не оказалось, а сама Аджи уже никогда не сможет сказать об этом ни слова.
Я все еще размышлял над этими новостями, в то время как лицо мое испытывало жгучую боль от явно не единичного пореза бритвой на щеках и подбородке, когда примерно через час я вновь услышал на лестнице голос своей домоправительницы Ее характерные интонации, соединенные с тяжелым придыханием, вновь возвестили о ее появлении, так как она всегда начинала произносить то, что должна была сообщить, еще на нижней ступеньке лестничного пролета и продолжала повторять до тех пор, пока не оказывалась в моей комнате. Но на этот раз она вела свой разговор с персоной, коей оказался отнюдь не я.
— Нет, сэр. Нет, сэр. Я и так была достаточно напугана тем, что он наделал с собой этим ужасным бритьем левой рукой, чтобы подвергать его страшному известию, которое обязательно расстроит его.
— Совершенно верно, правильно, — отвечал ей мягкий бархатистый голос м-ра Сэквила. — Дурные новости всегда распространяются быстро и без нашей помощи.
Зажав один конец своего шейного платка в зубах, я последним, мучительным для своей больной руки движением протиснул другую в рукав старого папиного, подбитого ватой, халата из темно-фиолетовой парчи и, натягивая его на свое раненое плечо, оказался у двери как раз вовремя, чтобы успеть открыть ее для своих посетителей.
— Что случилось, сэр? Что за скверные новости вы принесли? — спросил я, забыв пожелать пастору такой малости, как «доброго утра». При его словах ожило все, что накопилось за это время в моем болезненном воображении. Дюжина ужасных видений пронеслась в моем сознании и в каждом из них судьба Фелиции представлялась мне еще страшнее, чем в предыдущем.
— Ну, Роберт! — воскликнул пастор и сердечно пожал мне руку. — Какие отличные успехи вы делаете во всех отношениях!
— Давно пора, — кратко ответил я. — Я превратил себя в ребенка, слабого духом и телом. Но не пытайтесь щадить меня, сэр. И что за ужасные новости вы принесли? Мой дядя? Моя кузина?
— И ваш дядя и ваша кузина чувствуют себя превосходно. Пока, во всяком случае, вы можете быть уверены в этом. Пока можете, — добавил он, посмотрев на меня так, словно ему были очень дороги именно два последних слова. — Нет. Это бедный Киллиан.
— Киллиан! — воскликнул я.
— Да. Сегодня утром он найден мертвым в своей конторе. Самоубийство.
Словно подкошенный, я рухнул на свою постель. Те мои надежды, которые я связывал с адвокатом и его усилиями в поисках исчезнувшего завещания и спрятанных несчастным скрягой сокровищ, которым в моих недавних размышлениях я не уделял должного внимания, то они теперь окончательно рухнули, вызвав у меня вместе с потрясением от смерти эсквайра тошноту и головокружение. Видя мое состояние, м-р Сэквил отправил Джуди вниз за чашечкой кофе для меня. Затем он сказал:
— Я был один, когда нашел его.
— Но ведь он вернулся только прошлой ночью, — как идиот, произнес я, словно сейчас это могла иметь хоть какое-то значение.
— Вы знали, что он вернулся? — прервал меня пастор. — Не многие знали об этом. Он не пришел на званый ужин к вашему дяде, отклонив его приглашение. Несколько дней назад м-р Баркли получил от эсквайра письмо, в котором адвокат извещал вашего дядю, что не рассчитывает к указанному в приглашении сроку вернуться в город. Вы его видели? Имеется ли у вас сейчас какая-нибудь идея… О, простите меня, мой мальчик. Я говорю без умолку, как какая-нибудь старая женщина. Но это событие потрясло меня. Эсквайр Киллиан — самоубийца! Человек его уравновешенности, его высокой нравственности, у которого в характере совершенно отсутствовали те нервные импульсы и то богатое поэтическое воображение, которые ассоциируются с самоуничтожением!
