– Убиты все.
Скоморохов и его товарищи поднялись на ноги. К ним присоединился взводный. Младший лейтенант спрыгнул с балки над входом, поднял гранату.
– Я же вас предупреждал – будьте предельно внимательными, а вы меня не заметили. Немец, как выражается красноармеец Голота, вас на понт брать не будет, но в общем действовали грамотно.
Вечером в казарме Рукавицын вручил Андрею потертую книжицу.
– Вот, держи, почитаете с бойцами. Весьма познавательное произведение.
Скоморохов посмотрел на книгу. На светло-коричневой обложке были изображены трое вооруженных красноармейцев в касках, бегущих по улице мимо трупов поверженных германских солдат. Над ними крупными черными буквами было напечатано название: «Из опыта уличных боев». Выше, в уголке, мелким шрифтом надпись: «Смерть немецким оккупантам».
Книгу прочитали тем же вечером, невзирая на усталость, а рано утром поднялись по учебной тревоге. И снова, теперь уже всей ротой автоматчиков, совместно с танками шли на штурм укреплённой полосы, резали колючую проволоку, врывались в окопы, метали гранаты, брали «с боем» разрушенную фабрику.
В учениях один день сменял другой, наступил январь нового сорок пятого года. Красная армия один за другим освобождала от фашистов населенные пункты. Голота то и дело повторял:
– Скорее бы на передовую. Чего кашу по столу размазывать. Надоело уже в игры играть. Пока мы тута выжидаем, война таки и закончится.
Трошкин не выдержал, возразил:
– На тот свет торопишься. Чего тебе на передовой, медом намазано?
– Медом, может, и не намазано, но я, в отличие от тебя, не привык за спины других прятаться, у меня, дядя, гонор, да и отмыться, и звание себе вернуть было бы неплохо.
– Ну-ну. Погоди, недолго осталось. Скоро посмотрим, какой ты герой.
Бывший интендант не ошибся. В один из дней начала января особый штурмовой стрелковый батальон в составе более девяти сотен бойцов был погружен на грузовики и доставлен к переправе на реке Висла. Выдвинулись ночью, в спешном порядке переправились на плацдарм. Плацдарм был захвачен в августе сорок четвертого года и составлял тридцать километров по фронту и десять в глубину. Здесь и предстояло штурмовому батальону принять свой первый бой. Командование Красной армии готовило крупное наступление. Задача стояла непростая. Частям, сосредоточенным на плацдарме, предстояло сломить сопротивление многочисленных сил германской армии и прорвать несколько хорошо укрепленных линий обороны. Первыми на прорыв должны были пойти штурмовые батальоны.
* * *
В преддверии наступления автоматчиками усилили другие роты штурмового батальона. Взвод Рукавицына попал в подчинение к Коробкову, старшему лейтенанту, прежде служившему в тыловой части. Командир роты в боевых действиях участия не принимал, пороху не нюхал, но зато был строг, гонорист и с недоверием относился к бывшим обитателям спецлагеря, считая их предателями и ненадежными бойцами. Свое негативное отношение он перенес и на Рукавицына. Участник боев за Сталинград в свою очередь, как, впрочем, и остальные бойцы его взвода, неприязненно поглядывал на «тыловика». Узкое лицо, тонкие губы, холодный, несколько высокомерный взгляд светло-серых глаз не вызывали к ротному доброго отношения среди штурмовиков.
Голота сетовал:
– Нутром чую, этот фраер нас в первом же бою всех положит.
Скоморохов успокаивал:
– Не каркай, мы его в деле ещё не видели. Война людей меняет. Может, после первого боя другим станет. Если живой останется.
Ночью в тесной землянке, где расположились бойцы его отделения, Скоморохову снова пришлось говорить о ротном Коробкове, только теперь с ленинградцем Владимиром Милованцевым. Андрей проснулся по нужде, а когда вернулся, то увидел в тусклом мерцающем свете керосиновой лампы ленинградца. Тот сидел на нарах. Андрей сел рядом, тихо спросил:
– Ты чего не спишь?
– Я все про Коробкова думаю.
– Чего про него думать. Бой покажет, какой он командир.
– Голота сказал, что он нас всех положит. Я не знаю, как он, а я уже положил.
Скоморохов удивленно посмотрел на товарища.
– Кого?
– Бойцов своих. Там, под Любанью, в сорок втором. – Владимир сжал кулаки. – Ведь можно было бы пойти против приказа командования и атаковать немецкие позиции с флангов, а я… Пошли в лоб, огонь шквальный, залегли. Зима, мороз, а головы не поднимешь. Лежим, я в тулупе, бойцы в шинельках, все плохо обученное пополнение, новобранцы чуть младше меня… Пытался поднять их в атаку, самого ранило, и ребят многих погубил. Дождались темноты, отступили. От роты и половины не осталось. Многие там, на поле, так и замерзли… А на тех, которые в живых остались, страшно было смотреть. Израненные, с отмороженными щеками, носами, пальцами на руках и ногах. И лица у них почерневшие с красными глазами. Они мне часто снятся. Молчат, смотрят с упреком. На мне вина. Я же тогда только о себе думал, боялся, чтобы не расстреляли за невыполнение приказа. Если кого из них встречу, как в глаза буду смотреть? Лучше бы меня тогда убили.
Скоморохов свернул самокрутку, закурил.
– Могли и убить. Только бойцам твоим легче от этого не стало бы. В начале войны многие командиры вот так вот первыми под пули шли. Сколько тогда командного состава, особенно среднего, повыбили? И это тоже одна из причин неразберихи, которая тогда была. А ты себя не кори. Война есть война. Ты приказ получил, а приказы надо выполнять. Будешь много думать, с ума сойдешь. Опять же, ты интеллигент, музыкант, у тебя натура тонкая, вот совесть и мучает. – Андрей попытался перевести разговор в другое русло: – У меня, может, тоже натура тонкая. Может, я вообще из графского сословия, к нам в Астрахань после революции кого только не ссылали, из Москвы и тогдашнего Петрограда. И бывших купцов, и дворян, и офицеров. Я одного дворника знал, так он говорил, что он графских кровей…
Милованцев неожиданно вскинулся:
– А тебя совесть не мучает? Бездарно и бездумно людей губить, это правильно? Я видел, как солдаты от голода, от дизентерии, от болезней, раненые, без помощи умирали. Перевязочного материала нет, вокруг крики, стоны, грязь, вонь, вши, а некоторые командиры в это время чай с баранками пили, папиросы дорогие курили и спиртное колбасой заедали, а ночью женщин в постели тискали. А у голодных бойцов в голове только одна мысль: «Жрать, жрать, жрать!» Духовного ничего, одно скотское. Мародерством не брезговали, продукты у убитых немцев забирали, а генералы вперед по нашим трупам шли за орденами и званиями. Это правильно?! В первые дни на войну с песнями и плясками, под гармошку отправлялись, думали, немца быстро разобьем, а оно вон как вышло.
На соседних нарах перевернулся с бока на бок Тихон Трошкин. Скоморохов пихнул Владимира локтем в бок.
– Тихо, ребят разбудишь. Ты, Володя, всех под одну гребенку не греби. Я вот не успел попробовать сладкой командирской жизни во время войны. Все люди разные. Есть и дерьмо, но многие честно воюют, а некоторые уже жизнь свою отдали. За иного командира боец и на смерть готов идти. И прежде такое в разные времена было, вспомни Суворова, Кутузова и других полководцев. Их же солдаты любили и уважали. Мы ведь здесь тоже, может, пока и бывшие, но командиры. Да и мысли свои старайся при себе держать. Забыл, что мы доверие должны оправдать, а с такими речами можно и в ГУЛаг загреметь, а то и под расстрел себя подвести. И стыдить меня не надо. Я ведь тоже много чего повидал – и в котле под Уманью, и в лагере для военнопленных. Войны без жертв не бывает. Война штука злая, а воевать надо и родину защищать надо. Да и не мы эту войну начали, немцы сами к нам пожаловали. Не бежать же от них было. Ты сам видел, что эти сволочи натворили. – Андрей замолчал, перед глазами всплыли страшные картины: похороненная под обломками дома семья Ковальчука, мертвая Варя, доведенные до скотского состояния советские военнопленные, сожжённые села, разрушенные города.
