Меняю позицию кувырком. Так получилось. Запнулся, падал. Встаю, высаживаю остатки ленты. Меняю ленту, выглядываю с этого же места, но тут же ныряю обратно, ощутив больной укол в копчике. Рой сердитых пчёл просвистел над головой. Это была плохая идея. Ждали меня. Выцеливали. И каска бы не спасла. Это только в кино пули от каски отскакивают. Каска – не для этого. Пулю шальную на излёте отбить, комья земли, мусор всякий. Прямого попадания каска не выдержит. Костик – свидетель. Да и шея не выдержит импульс пулемётной, да и винтовочной пули.
Смещаюсь, выглядываю.
Родной ты мой! Герой! Орёлик! Вижу, как боец моего «отделения» поднимается из своей ямки, замахивается, метает связку гранат. Родненький! Не так же! Не туда же! Гранаты падают на «нос» танка, к башенному погону, скатываются, взрываются в падении. Танк вздрогнул, дёрнулся, рыкнул сизым облаком выхлопа… и попёр дальше. В месте подрыва связки гранат и броня – толще, да и за бронёй ничего уязвимого. На наших танках там рации стоят, радисты сидят. Может, у румын иначе, но судя по тому, что танк утюжит дальше – ничего критичного не задело гранатами.
К сожалению, подвиг бойца штрафной роты видел не только я. Враги тоже. Я увидел, как из спины штрафника-гранатомётчика вылетает вата, как пробитые места ватника стремительно буреют. Как он бессильно падает на спину, всплеснув руками. Вася его звали. Воробьёв.
Слышу скрип своих зубов. Слышу лязг гусениц танка, вижу, как он подвернул на вставшей на тормозе гусенице, как мельтешение траков накрывает тело бойца, вижу, как взметнулась левая рука Васи, дёрнулась, тут же опала безвольно.
– А-а-а-а! – орал я. Хотел бы матом, но слова не складывались. Только этот бесконечный крик боли и отчаяния от жестокости и бессмысленности поступка мехвода этого танка. Парень и так уже был при смерти! Зачем?! Зачем ты утюжишь его останки?!
Крик мой стал менять тональность. Ниже и ниже. Так что в этот раз я скорее услышал, что погружаюсь в Ярость, чем почувствовал.
Как-то одним слитным движением я, с колен, выпрыгнул из окопа. Пулемёт наперевес. Стреляю очень короткими очередями, с рук, едва придавив спуск, тут же отпуская. У меня уже было так. Этой осенью. В прошлой, Медвежьей жизни. Когда у нас случился танковый контрудар. Тогда я стрелял очередями – как из автоматической винтовки, одиночными. Вот и сейчас так. На одного врага – две-три пули. Шаг, две-три пули в другого. Шаг.
Всё замерло, будто все разом попали в банку с глицерином. И сам я как в каком-то желе. Чувствую сопротивление воздуха моему телу, стволу пулемёта, когда переношу пламегаситель с одного будущего трупа на другой. Стрельба в слоу-мо, в упор. Макс Пейн форева!
Ещё шаг – танк. Сараем передо мной. Отпускаю левой рукой пулемёт. Не заметил, что выдернул руку из рукавицы, что так и осталась на стволе. Преодолевая сопротивление воздуха и инертности собственного тела, хватаюсь за поручень, тяну, толкаясь ногами от земли. Не лечу, плыву в воздухе, как в воде. Сгруппировываюсь в воздухе, разворачиваюсь, впечатываю ноги в броню. Теперь разворачиваю корпус.
Теперь я стою около башни танка, лицом к его корме, лицом к врагу.
Этот набалдашник и есть комбашенка? Та, о которой все попаданцы оскомину набили? Здоровая, падла! Полторы ладони. Там должна быть голова командира танка? Он же сейчас должен разворачивать эту, свою, голову, глядя на меня сквозь эти перископы триплексов? С криком: «Вот ю фак?» Или как там у них, у цыган?
Где моя верная бензопила космодесантника? Выхватываю свой нож, виброрежим включается почему-то сам, коротко размахиваюсь и всаживаю нож в люк командира танка, туда, где, по моему мнению, должна быть макушка танкиста. Нож пробивает броню люка, как крышку консервной банки. Попал? Не могу знать.
Поддеваю люк. Не идёт. Вынимаю клинок, вонзаю снова и начинаю вскрывать люк у замка, как банку тушёнки. Есть! Замок вырезан. Поддеваю ножом снова. Поднимается. Открыл.
Ставлю пулемёт на башню, запихивая нож, который опять проявляет инициативу – сам отключился, в ножны, коротко глянул вокруг. Мой «прорыв» увидели. Вижу глядящие на меня глаза восковых фигур, вижу, как плывут по воздуху стволы винтовок, разворачиваемых в мою сторону.
У меня ещё есть секунда.
Вот и пригодилась твоя граната, Костик! Ты умеешь убивать после смерти, ты слышишь, Костик? Взвожу гранату к бою, бросаю во вскрытую банку танка.
И берусь за пулемёт. У меня ещё треть ленты. И я сверху. Они как на ладони! Чую, как лицо моё растягивает мстительный оскал. Как у волка зубы показываю. Справа – налево – провожу стволом пулемёта по врагам. Превзошёл сам себя – один-два патрона на цель. Лента кончилась, враги – нет. Но там, дальше. А вокруг танка кровавая баня.
Взрыв гранаты в танке был мною проигнорирован. Настоящие герои никогда не оборачиваются на взрыв.
А у меня начинается «откат». Мне стало сразу плохо. Сильно плохо. Но осознание совершённого так «подбадривало», что не только произвело анестезирующий эффект, частично снижая болевые ощущения от «отката», но и внося изменения в восприятие. Проще говоря – мне снесло крышу от осознания собственного «величия». Как у панды По. Враги укладывались штабелями от одного моего взгляда, от осознания моего величия, потому что был я – ну, вааще! Это цитата. Из мультика про панду и кун-фу. Иронизирую.
Но в тот момент реально снесло крышу. Только в таком состоянии человек может сделать такое! Я влез на башню танка, расстегнул ширинку (там и расстёгивать особо нечего – всё давно порвано) и помочился в люк танка. Стоя в полный рост на крыше башни танка. На виду у тысяч пар глаз.
Почему меня не убили тогда – ума не приложу.
Закончив своё грязное дело, спрыгнул с танка. Высоту танка представляете? А я ещё и в окоп угодил. Приложился основательнейшим образом. Коленом себе в подбородок. Да ещё и пулемётом по каске. Что прилетел в окоп позже меня. И на меня. Естественно – вспышки фейерверков в глазах, кровавый туман. И я, как тот Ёжик в тумане, кричу:
– Лошадка!
Ёжики в тумане
Очнулся, застонал. Спохватился – а вдруг рядом враги? Схватился за нож.
– Тихо, Дед, – шепчет голос. Это один из моих бойцов, один из обожжённых. Егор.
– Чё немсы? – с трудом мычу. Челюсть болит – сил нет! И шея. И голова. Вообще всё болит. Жевалка больше всего.
– Лютовали. Задолбали нас минами и снарядами. Переверзева убили.
Минус четыре. Осталось – трое. Со мной.
Протёр рукой глаза – забило грязью какой-то веки. Над головой грязная плоскость. Мы под днищем танка? Хотел спросить, но лишь промычал. Больно. Передумал я разговаривать вообще.
Да, днище. Мы укрылись от смерти под подолом у самой смерти. Бывает.
Толкнул Егора, глазами показал на сторону села.
– Конец роте. Мимо нас румыны уже колоннами ходят к селу. Бой идёт где-то там. Глубже. Сейчас Лошадь вернётся – расскажет.
