И даже принимали баню. После бани – свежее исподнее. Без дополнительного населения на белье. Чистые, выбритые, стриженые, сытые и довольные жизнью, уже без напряга ждали своей участи. А что? Штрафник спит – срок идёт.
Два дня рая! Два! Дня!
Меня не отделяли от других. Бардак! Живой Ганнибал Лектор ходит среди людей без смирительной рубашки и без намордника – никто даже не чухается.
Вспомнили о нас. Меня сразу заперли в подполе. Хорошо, успел отдать нож старшине. А то конфискуют. И ищи-свищи. «Утеряют». При переезде проще простого. Концов не найдёшь. А старшина – мужик честный. Кристально. Справедливый и мудрый. Откуда только берутся такие? Да ещё и в должности старшины штрафной роты. Несовпадение. Но, наученный горьким опытом, уже не спешил с выводами. И помалкивал. Будем посмотреть!
Нашёлся и военный прокурор армии. Особый отдел подключился. Сразу нашлись наши личные дела. Можно и военно-полевой собирать.
Собрали трибунал в светёлке обычной избы. Мы ждём на улице. Для солидности – на входе два бойца с петлицами цветов НКВД. На нас не обращают внимания. Скучают – дремлют с открытыми глазами.
Суд происходил быстро. Запускали штрафника, пара минут – вылетает. Счастливый. Массовая амнистия.
Егор тоже вылетел счастливый, прыгать стал, как молодой козлик, крича:
– Да, да, да!
А потом увидел меня. А я, как тот самый дед-обломщик, ему испортил радость. Улыбка сползла с его лица, как весной сползает снег с крыши.
– Прости меня, Дед. В сердцах я! Вспылил. Не прав был. Прости. Всё верно ты разложил. Всё верно.
– И ты меня прости, Егор.
– За что?
– За всё. Ты, Егор, сделай одолжение – выживи. Дойди до Берлина и напиши на стене Рейхстага: «За Васю Воробьёва!»
– Длинный список будет. – Покачал головой Егор.
– Будет. Счёт у нас большой. Но месть – не главное. Смерть – не главное. Главное – выжить, домой вернуться и… надо численность населения наверстать. Двух сыновей ты мне должен!
Егор рассмеялся:
– Тебе?
– Ты мне должен две жизни. Вот и дай две жизни. Назови Васей и Витей!
– Почему «Витей»?
– Виктор – победитель.
– А-а! Идёт! Ну, Дед, пора мне.
Мы с ним обнялись. Егор ушёл. А в избу «дворца правосудия» вошёл Лошадь. И пробыл там в три-четыре раза дольше остальных. Вышел – лица нет.
– Мало слишком я пробыл в штрафниках. Не зачлось, – убитым голосом сказал он и рухнул на поленницу дров, на которой сидел я.
– Не вешай нос. Не расстрел же.
– А-а! – махнул он рукой. – Одно и то же.
– Ну, не скажи.
– Не надо, – покачал головой Сашок и ушёл.
И вот настал «момент истины» – никого во дворе из штрафников, кроме меня, не осталось. Моя очередь.
Волнуюсь. Иду в избу. С улицы – темно в избе. Накурено. Все присутствующие курят. Чай пьют. Перерыв был. Вздохнул – если бы планировали меня «отправосудить» по-быстрому – чаи бы не гоняли.
Доложился, что штрафник такой-то, за такие-то грехи, прибыл, мол. Читают бумажки из моего «дела», смотрят с интересом.
– Присаживайся.
Сел на лавку у стены.
– Рассказывай.
Стал я им излагать произошедший мой косяк с причинно-следственными связями. А что тут юлить? Я убил человека за то, в чём он никак не мог быть виноват. Так и сказал. Что виноват полностью и только я. Попросил о высшей мере социальной защиты. Защиты социума от меня.
Удивились. Привыкли, что просят о снисхождении? Нет. Не надо снисхождения. Ломайте меня полностью. Полностью! Устал я. Зажился. Надоело. Жить больше не хочу. Домой хочу. К жене, к сыну.
В нос ударил запах горелой человеческой плоти, перед глазами проплыли ноги под зелёной клеёнкой. Стол с трибуналом поплыл. Поплохело мне. Силой воли сдержал себя – я не гимназистка – чувств лишиться. Это в трэшевой кинодешёвке помогает. Тут люди другие. К проявлениям слабости не падкие. Скорее, наоборот.
Они что-то говорят. Не слышу. Упрямо бубню:
– Требую высшую меру!
– Сядь! – кричит майор, прокурор армии.
Оказалось, я стою, нависая над ними. Сел обратно на лавку. Руки не знал куда деть – ходуном ходили. Зажал коленями.
– Оглашается приговор!
И молчит, глядя в пепельницу. Потом потряс головой:
– Приговаривается к расстрелу.
Я выдохнул. Чувствую, что улыбаюсь. Но майор продолжил:
– Учитывая чистосердечное признание и раскаяние, учитывая характеристики с места службы, расстрел заменить на пятнадцать месяцев штрафной роты. Смерть ещё заслужить надо! И за убитого тобой бойца – отвоевать. Понял, осужденный?
Я вскочил. Кулаки сжались, зубы монтировкой не разожмёшь.
Смотрят на меня спокойно. Только автоматчик в углу насторожился – ППС на меня смотрит.
– Повторяю: понял?
Кивнул, не в силах разжать зубы.
– Увести. Ну, на сегодня всё?
– Вроде бы.
Я кивнул опять трибуналу, по уставу развернулся – через нужное плечо, лбом открыл дверь, вышел. На улице – ротный и ротный старшина. Увидели мою морду лица, увидели, что иду без конвоя, расслабились. Вопрос: почему вообще напрягались? Оно вам надо, ребята? Старшина протянул мне мой нож, но передумал, придержал:
– А может, нажрёмся? – спрашивает.
– А есть чё? – проскрипел ротный.
– Найду, – ответил старшина.
– По уставу не положено. Осужденному с командирами.
– Нах устав! Все мы, сука, смертники! Всей ротой и нажрёмся. Все пять человек. И под трибунал! Все.
– Не, Лошадь не пьёт. На карауле будет стоять. Дед, тебя сколько раз расстреливали?
– Много, старшина. Много. И свои, и чужие. И всё никак и никак!
– До шести ноль-ноль мы свободны. Надо успеть, – проскрипел ротный, облизнувшись.
– Что-то в этом твоём ожидании смерти есть, – сказал старшина, запихивая мой нож себе за пояс на спине, – у меня побудет. Вдруг решишь, что мы парагвайские диверсанты.
– Тебе бы всё ржать, старшина, – скрип ротного, – пошли уже. Наше время пошло. Лошадь! Ко мне! На караул! Галопом! Обмоем наше возвращение из мира мёртвых! Я когда увидел цепи румын, думал, что всё! Отбегался. А потом Дед на танк помочился, и я понял – хрен им! Поперёк хлебала! Не дамся! Ну, ты дал! Как такое вообще в голову пришло? Ты точно больной на голову! Но пока это – на пользу. Ты бы видел, что с бойцами стало, когда они тебя видели. Отовсюду видно было. Сами в штыки пошли! Если бы не я – до тебя бы дошли. А так в овраги пробились.
