– Правда? – улыбается танцовщица. – И с Акосом?
– Боль – это не я. Она не выбирает. Боль – мое проклятие.
– Нет-нет, – возражает танцовщица, глядя на меня в упор.
Ее собственные глаза – уже не карие, какими я их запомнила во время танца. Они – дымчато-серые и настороженные. Глаза Акоса, которые я узнаю и во сне.
На месте огрианки появляется Акос. Сидит на краешке стула, как птица, готовая взлететь. Стул под ним выглядит каким-то несерьезным.
– Каждый токодар заключает в себе проклятие, – изрекает он. – Но не бывает дара, в котором нет ничего, кроме проклятия.
– Положительная сторона заключается в том, что никто не может мне навредить, – отвечаю я.
Едва договорив, я понимаю, что не права. Люди вполне способны мне навредить. Им вовсе не обязательно до меня дотрагиваться или пытать. До тех пор, пока меня беспокоит собственная жизнь, или жизнь Акоса, или жизнь едва знакомых мне заговорщиков, я столь же уязвима, как и прочие.
Я прищуриваюсь, мне в голову приходит другой ответ.
– Ты сказал, что я – нечто большее, чем нож или орудие. Думаю, ты прав.
Акос улыбается мне слабой улыбкой, и на его щеках появляются ямочки.
– Дар – это сила, – удивленно добавляю я. – Вот чем одарило проклятие.
Ответ, зародившийся во мне, похож на бутон тихоцвета, который неторопливо раскрывает свои лепестки.
– Я смогу все вынести. Я выдержу боль. Я смогу.
Акос гладит меня по щеке. Он превращается в танцовщицу, та – в мою мать, а мама – в Отегу.
Видение померкло, я вновь оказалась в тюрьме. Мои пальцы касались щеки Акоса. Мощная ручища стюарда стискивала мое запястье. Акос скрипел зубами. Тени токодара окружали нас дымным облаком. Оно было настолько плотным, что я не видела ни Ризека, ни Айджу, ни стеклянных стен.
Глаза Акоса, полные слез и боли, нашли меня.
Было бы так просто послать все мои тени прямиком в Акоса! Я проделывала это сотни раз, после чего на моей левой руке появлялся новый знак.
Нужно лишь открыть канал – и тогда боль соединит нас, как дыхание или как поцелуй.
Можно позволить ей излиться из меня, подарив нам обоим успокоение в смерти.
Но Акос не заслуживал такой участи.
И я резко разорвала связь. Между нами словно с треском захлопнулась дверь.
Я оставила всю боль при себе, пожелав, чтобы моя плоть потемнела, как чернила, которые плещутся в бутылке.
И я содрогнулась в агонии.
Но не закричала. Не испугалась. Я точно знала: я сумею выжить.
Часть четвертая
26. Акос
Где-то между сном и явью ему показалось, что он видит колышущуюся ковыль-траву. Вроде бы он находился дома и вдыхал запах снега и промерзшей земли.
Тоска пронзила его сердце, и Акос уснул.
Капли масла на воде.
Кажется, некоторое время назад он стоял на коленях на тюремном полу, наблюдая, как тени Тока маревом поднимаются над Кайрой. Густые клубы Тока окрасили плечо Айджи в цвет маренго. Кайру Акос видел теперь очень смутно, лицо девушки было запрокинуто, глаза закрыты, как будто она спала.
А теперь он лежал на тощем тюфяке. Его голые ноги прикрывало термоодеяло, из руки торчала игла. Кто-то пристегнул его запястье к раме койки наручником.
Боль и воспоминания о ней исчезали в оцепенении.
Он подвигал пальцами, острая игла зашевелилась под кожей. Акос нахмурился.
Что с ним? Где он? Может, ему до сих пор снится сон?
Он, наверное, давным-давно погребен в могиле под амфитеатром Воа…
А Ризек требовал рассказать ему об Ори Реднэлис. Об Ориэве Бенезит или как там ее зовут?
– Акос! – Женский голос прозвучал вполне реально.
Значит, не сон?
Она возвышалась над ним. Жесткие прямые волосы обрамляли ее лицо. Эти глаза он узнал бы где угодно. Именно они смотрели на него за обеденным столом, в их уголках появлялись морщинки, когда Айджа отпускал очередную шуточку. А если она нервничала, ее левое веко подергивалось. А сейчас она была здесь – может, материализовалась из воспоминаний?
Его собственное имя привело Акоса в чувство, и он окончательно очнулся.
– Ори? – каркнул он.
Ее слеза капнула на простыню. Ори накрыла его руку с воткнутой иглой своей ладонью. Рукава ее черного шерстяного свитера были натянуты почти до пальцев, ворот – высоко поднят. Так одевались только тувенцы, предпочитавшие удушить себя, но не потерять ни крупицы драгоценного тепла.
– Сизи скоро будет здесь, – сказала Ори. – Я с ней связалась, она уже вылетела. И с твоей матерью я тоже поговорила. Но в данный момент ее нет на планете, поэтому потребуется какое-то время.
– Не уходи, – устало попросил Акос.
– Не уйду, – ее осипший голос успокаивал. – Я буду рядом с тобой.
Ему снились стеклянные тюремные стены. Колени упирались в черный пол, желудок сводило от голода.
Однако проснулся он в больнице. Ори, обняв его ноги, прикорнула прямо на стуле. В окно он увидел поплавки, стремительно проносящиеся мимо, и диковинные здания: они парили в небе, как перезрелые плоды.
– Где мы? – спросил он.
– В Шиссе. В больнице, – ответила Ори, сонно моргая.
– В Шиссе? Почему?
– Тебя тут высадили. Не помнишь?
Прежде ее голос звучал иначе, складывалось впечатление, что она тщательно подбирает слова. Но чем больше они говорили, тем быстрее она возвращалась к неторопливому, текучему говору Гессы. Акос поймал себя на мысли, что и с ним происходит то же самое.
– Высадили? Кто?
– Мы думали, ты нам скажешь.
Акос напряг память, но так ничего и не вспомнил.
– Не волнуйся, – она вновь накрыла ладонью его руку. – Тебя ведь накачали тихоцветами. Просто чудо, что ты вообще остался жив. Никто не ждет, что память быстро к тебе вернется, – на ее губах заиграла лукавая улыбка. – Похоже, они плохо тебя знали, если выгрузили в Шиссе, как городского сопляка.
Акос почти забыл их шуточки. В детстве они считали, что ребята из Шиссы, проводящие жизнь в небесах, не способны распознать ледоцвет, даже если тот будет у них под носом. Да что ледоцвет, они и кухлянку-то застегнуть как следует не могут. В общем, – никчемные существа, прячущиеся под стеклянными колпаками.
– Городские сопляки. И это говорит судьбоносный канцлер Туве, – усмехнулся он. – Или канцлер – твоя сестра-близнец? Кто из вас старше, кстати?
