Правда, тот же Никита мигом обернулся, сыскал где-то розвальни – то ли у знакомых, то ли чужих хозяев уговорил, но доставили графинюшку в дом родной, занесли на одеялах и за дохтуром тут же отправили. Тот, оставшись при хозяйке наедине, долго мял да щупал ее так, что она великим криком исходила. И запретил ей с постели вставать пару недель.
– Это как же мне не вставать? – взбеленилась та. – Накладывай повязку, какую прилично, но… чтоб на палку опираясь, а по горнице мне передвигаться возможность была.
Лекаришка хлипкого десятка оказался, как, впрочем, все их немецкое отродье. Спорить не стал, велел холсты тащить покрепче и спеленал барыню, словно дитятю. Но Аграфена Леонтьевна довольной осталась, рассчитала его, как должно, и велела навещать ее и щупать, срастаются ли на ней косточки или что не так пошло.
Пока Аграфена Леонтьевна лечила свои немочи, стало кое-что известно о судьбе ее законного мужа. Новости хоть и не обнадеживали, но и в них можно было усмотреть малую толику перемен к лучшему. Вначале ей сообщила о том жена графа Шувалова – известная всем и каждому Марфа Егоровна, ближняя подруга и наперсница императрицы. И хотя она была собой неказиста, неприметна даже в высоком обществе, но зато форсу могла дать каждому, будь бы граф или падишах турецкий.
Сказывали старые люди, будто бы во времена, когда она совсем в юных годах была, прибыл в Петербург то ли шах, то ли султан какой – толстенный, чванливый, а на голове его лысой водружена была красная шапочка вроде нашей бадейки. Он и на торжественном приеме при императрице ее не снимал, будто у него там клад какой укрыт. А у графини Марфы Егоровны на ту пору обезьянка была презабавная, в пижмы наряженная, с белоснежным жабо на шейке и в штанишках из красного бархата, чтобы благородных дам естеством своим в смущение не приводить.
И вот Марфа Егоровна незаметно, сзади к султанчику тому подкралась и… посадила мартышку свою ему на плечи. А сама стоит рядом, словно ничего не произошло. Султанчик сразу не сообразил, что с ним стряслось, шею свою бычью пока повернул, мартышка сорвала с него шапчонку и побежала с ней по портьерам на самый верх, к потолку, и там спокойно, как у себя дома, пристроилась. И начала шапочку ту примерять на башку и вообще, куда ей вздумается. Народ поначалу сдерживался, а потом один прыснул, другой хихикнул, и как начали все смеяться и на мартышку пальцем показывать, все аж за животики хватались.
Ну, султанчик этого позору не вынес и бегом через весь честной народ, во двор и в санки. Больше его в столице никто не видел. Говорят, война могла случиться из-за вольностей мартышкиных, да куда им воевать-то с нами, когда Россия такую дюжую силищу имела в ту пору: один полк чихнет, а янычары от их чиха в страхе у себя промеж гор прятаться начинали, будто от злого урагана.
Вот такая она матушка была, Мавра Егоровна… Ей не то что палец в рот не клади, не вздумай слово не к месту произнесть. Иные, бывало, пробовали сынка своего, переростка, ей отрекомендовать, представить. Она его мигом взглядом окинет, бровкой поведет, и коль он слизень да увалень, уж так его распишет-разрисует, потом хоть пехом на Пошехонье дуй.
Муж ее, Петр Иванович Шувалов, на что хват был и ловок молодец, во всех салонах и покоях государевых одним из первых держался, но если только женушку свою еще издаля увидит, тут же весь сгорбится и почти что гусиным шагом, вприсядку, навстречу ей через весь зал лопухается. Мол, извини, запамятовал сказать-известить, что седняшний день сюда собрался и вас, матушка, забыл с собой пригласить. Она ему, конечно, прилюдно улыбнется, будто так оно и заведено у них, а уж дома… кто знает, что у них дома по этому поводу происходило… Можно только лишь догадываться.
Но Петр Иванович, еще ладно, муж государственный, и никто слова худого про него сказать не смел. Но вот братец его Сашка, Александра значится, тот был гусь великий, не чета старшему братцу. Куда ему до него! Правда, о них тоже разные разговоры велись, будто бы этот Алексашка был по рождению старшим, а уж потом на свет Петр Иванович явился. Уж больно они походили друг на друга. И ведь, шельмы этакие, наверняка сходством своим пользовались для своих тайных дел. Да мало ли чего народ наговорит, семь коробов и все пустые. Так что веры большой тому близкому обличью не давали, но в уме все одно держали, а вдруг да правда!
И надо же было попасть Алексашке Петровичу при его куриных мозгах и мелком умишке не куда-нибудь, а в самое наистрашнейшее начальство: начальником Приказа всех российских Тайных Дел. Добрые люди боялись вслух название то произнести, а чаще величали ту богаделенку «Тайной канцелярией». Власти у того Алексашки Петровича было в ту пору столько, что на ста возах не увезть! Он, ежели бы захотел, мог любого важного графа или князя, о других и говорить нечего, за чуприну взять, портки приспустить и прутом березовым сечь столько, пока рука не устанет.
Мог бы, коль захотел, да не таков, видать, оказался. Неспособен, и весь сказ! А как в наших палестинах без порки, без строгостей, без кнута, без дыбы? Кто тебя после того бояться станет? Да таракан заплечный и то прятаться перестанет, ежели в него сапогом не запустить для острастки. Нет, не по Сеньке шапка оказалась, не того человека государыня-царица к заплечным делам определила. Но, верно, какую-то тайную мысль на тот счет имела. Может, ей покойный государь, ее батюшка, во сне приходил да сказал что-то такое, чего она нарушить не могла. А с покойным родителем, да еще с таким, кто же спорить станет? Да упаси Господь.
Так вот, велено было Алексашке Шувалову о ту пору лично государыней сразу после праздника Крещения Господня, аккурат в середине января, по морозцу, года 1758-го от Рождества Христова, ехать в место, где под охраной находился генерал-фельдмаршал Апраксин. И там со всей строгостью спросить его: какие резоны от прусского короля Фридриха через молодой петербургский двор получал и что от него те просили, и какими за то клятвами опутали.
Само собой, что новостью этой задолго до отъезда Алексашка Шувалов поделился со своим братцем Петром, желая получить от него дельный совет. Дело-то непростое, речь идет о наследном принце, что рано или поздно на престол российский заступит. Осенью с императрицей удар случился, едва выходили, отмолили в церквях православных. А в монастырях всех день и ночь пономари друг дружку меняли, читая «за здравие рабы Божьей Елизаветы». Как бы там ни было, ожила государыня, хотя и не та стала: и ногу подволакивать начала, и речь иной сделалась. Но ведь государыня! Вот тогда кто-то и пустил слух, что молодой двор только и ждет ее кончины.
Ладно, если бы просто ждали. Все люди смертны, и рано ли поздно ли мир наш тленный покинут. Так они, супостаты, что замыслили, как государыне было доложено: армию из Пруссии убрать и с королем Фридрихом вечный мир подписать. Вот чего государыня им никак простить не могла. Да и кто другой на ее месте, столько кровушки русской проливши, замириться захотел бы с пруссаками проклятыми?
Так ли, нет ли, но из-за этих резонов Апраксина и отстранили, под стражу взяли. А теперь Алексашке Шувалову предстояло решить, на чьей стороне правда.
– Скажи ты мне, братец любезный, – спрашивал он Петра Ивановича, сидя при закрытых дверях и спущенных до самого пола портьерах, – как мне быть в таком неловком состоянии. Откроется ежели, что молодой двор к сему делу и впрямь причастен, – одна беда. Государыня их в темницы не отправит, как друга нашего Апраксина, а начнет следствие, которое опять же на мне повиснет. А там мало ли что всплыть может? А если покажу, мол, злые умыслы все, наговоры, опять дело в тупик зайдет. На Апраксина вон как Бестужев взъелся, будто он ему поперек дорогу перешел. Раньше не разлей вода дружки были, а теперь чего с ним вдруг сделалось?
