Вот тут-то и начались для него великие муки и страдания. Жениться не позволял закон и людское мнение, а развести их со страдалицей, находившейся безвылазно в Якутске, могла лишь императрица. Той же было явно не до женитьбы берлинского посланника, и она не спешила облегчить ему скрепление новых любовных уз.
Тогда брат Михаил обратился к брату Алексею. А то как же! Родная кровь, да к тому же младший еще и начальник над старшим братцем, должен приложить старания и хоть чем-то помочь. Увы, оно, как говорится, есть родня, будет и возня. С родней хорошо за свадебным столом сидеть да здравицы сказывать, кто больше. А как до дела коснется, тут у каждого свой счет, на себя зачтенный. Одним словом, то ли не захотел младший Бестужев старшему помочь по-братски, то ли пробовал, да не вышло. Но истолковали все так, будто он специально вредил да ножку ставил братцу, при живой жене неженатым жившему. Тот – в обиду. Обещал рассчитаться при первом случае. Короче говоря, добром все не закончилось, стали они супротив друг друга чужими, словно родней сроду не были.
Тогда, делать нечего, обратился новоявленный жених к их императорскому величеству, мол, так и так, прошу любить и жаловать и разрешить мне венчаться сызнова, поскольку ездить до жены мне весьма затруднительно.
А императрица… какое ей дело до чьей-то жены, когда самой тайно венчаться пришлось, чтобы волнения в государстве не произвести ненароком от действий своих. А Михаил Петрович, тоже не промах, возьми да и обвенчайся с немочкой своей, как то все добрые люди по закону делать изволят. Не тут-то было. В Петербурге узнали и перестали ему важные депеши отправлять, а в Берлине и вовсе на приемы государственные не зовут. Совсем невмоготу стало Бестужеву от любови своей, по закону не освященной.
Тогда он понял, что нужно перед государыней покаяться во всех грехах и просить ее слезно их с безъязыкой женой развести до конца, а дальше как-нибудь и сладится. Написал граф, изложил просьбу свою государыне, как по стандарту дипломатическому делать положено. Молчит государыня! А почему молчит – у нее ведь не спросишь, не постучишь в дверь, голову просунув: «Как там, скоро ли отвечать изволите?»
Загрустил видавший виды дипломат российский, но порода не та, чтобы на попятную идти. И написал письмо другого рода. Кому б, вы думали? А графу Воронцову. Михаилу Илларионовичу. Тому, что императрицу, в случае ее сильного и неожиданного проигрыша в картишки, по старой дружбе деньжатами снабжал. Не при всем дворе, вестимо, но кому надо, те знали и помалкивали. И на трон российский она тоже не без его твердой руки взошла, а потому добро помнила. Знал Михаил Бестужев, к какому человеку за помощью обращаться.
Мало того, этот самый Воронцов по должности первым помощником при его кровном братце Алексее Петровиче Бестужеве состоял, а потому понимал толк, кому помощь в непростых делах оказывать, а кого и вовсе не замечать. А письмо Михаил Бестужев к помощнику братца своего сочинил весьма заковыристое и с большим чувством в смысле дружбы и почитания, что он к Воронцову едва ли не с юных лет испытывал, и желал бы видеть его на самой вершине власти российской, то есть в роли канцлера.
Получается, один брат против другого родного брата пошел. Тут уж добра не жди… Бывает оно и так: не грело, не горело, а вдруг возьми да засветись синим пламенем. И старый проныра, порода-то одна, бестужевская, угадал, к какому больному месту медный прохладный пятачок приложить. Польза, может, и невелика, но ко времени оказалась. Призвали его в столицу, где объявили, что его старый брак расторгнут и он может жениться на ком хочет и сколько хочет, лишь бы оттого польза для государства проистекала.
Трудно сказать, насколько распря между братьями повлияла на его положение в обществе, а может, и его самого круто изменила. Но именно тогда началась виться вокруг Алексея Петровича какая-то мелкая бесовская паутинка, невидимая простым глазом, но ощущаемая если не телом, то влажным ее присутствием везде и всюду, стоило ему ладонью по лицу или камзолу собственному провести. Везде какие-то катышки, ниточки, узелки да петельки под руку ему попадали. Будто в пыльном чулане побывал и оттуда, гадостью какой-то облепленный, к людям вышел.
Собственно говоря, чем был он плох на своем высоком посту? Все-то у него схвачено, отмечено, если не записано, то крепко сидело в цепкой памяти. Потому и вел себя как истинный вельможа и не каждому руку при встрече протягивал. Кавалер многих орденов, за каждым хоть малый грешок, но знает, и надо будет, ход ему даст с расчетом на прицел дальний. При чинах, деньгах и состоянии. И департамент его отлажен, словно часы лучшего зарубежного мастера: из тютельки в тютельку идут; не отстают и вперед не забегают. Стоит где-то на Западе о России худое словечко сказать, замыслить что, недели сроку не пройдет, а все уже Алексею Петровичу известно. Сообщат, доложат, отрапортуют, сломя голову бегут, дабы первыми донести.
Понятно, рвение и преданность не на капустных кочерыжках настояно, денежными купюрками присыпано и алмазными перстеньками поверх украшено. И можно подумать: а денежки на то из казенных счетов выдавались? Да как бы не так! Скажи о том государыне, мол, за интерес наш платить надо, она бы так ответила, что второй раз не сунешься. Нет, умел сей вопрос канцлер Бестужев без великого урона для государственных финансов решать. Зато никаких тебе отчетов и писулек: кому сколько посчитал нужным дать, тому и дал. И расписки лишний раз не требовал. Мало ли кому та расписка в руки попасть может? Объясняй да отчитывайся, за что и с чего это вдруг. А разве денежный вопрос в четырех стенах утаишь? Один шепнул, другой намекнул, а третий от себя добавил. Любой камердинер знает, коль спросят его, откуда у его барина лишние деньжата появляются. Все пальцем в сторону Алексея Петровича покажут.
Ну, пальцем-то показать, конечно, можно, но и получить за этакий показ можно. Граф получал на свои многие и для государства важные расходы средства не от врагов, а из стран дружественных: поболее – из Лондона везли с оказией и даже без особой утайки, а скупые на дружбу австрияки из Вены подбрасывали когда крохи малые, а уж коль припрет, отправляли, сколько наскрести могли. Но у Алексея Петровича каждое лыко шло в строку – и он из одного медного пфеннига получал два, пуская их в оборот через известных ему серьезных людей.
А когда у человека есть деньги и цель, чего с их помощью добиться следует, то все остальное уже походило на игру в солдатики, где каждая фигурка по своему артикулу действует. Умел Алексей Петрович не только деньги к себе приманивать, но и нужных людишек. А тем дважды повторять не надо, за что им никем не сочтенное жалованье выдается при известной расторопности и пронырливости. Те умели завязать дружбу со слугами дипломатов, проживающими в российской столице, с рубщиками мяса и дворниками при тех господах. Слово за слово – и выстраивалась фигура, взглянув на которую, становилось ясно: этот в гости к одним ездит, а тот таких-то на днях принимал. А какие люди дружбу с послами иностранными водили, их всех канцлер наперечет знал.
Но мало того, что каждый шаг господ тех ему известен был. Доносители его ничем не брезговали и докладывали в надежде на надбавку, в каком ведомстве или самой невзрачной конторе что творится: от заштатной коллегии и до самого Правительствующего Сената дотягивались носы и уши бестужевских соглядатаев. Единственным заведением, к которому он никакого интереса не проявлял, был Святейший Синод. Связываться со столичными владыками он не желал не столько из почитания церкви Божьей, сколько зная нрав и повадки синодальных служителей. Они хоть дружно и не жили сроду, но когда из их стен какой-либо пустяк попадал в столичные салоны, они поднимали такой вой и галдеж, будто их лишили до конца жизни Святого Причастия. Все это рано или поздно становилось известно императрице, а она, будучи дамой набожной и истово верующей, клир свой в обиду не давала. Но и без того хватало Алексею Петровичу работы по разгадке тайных и явных светских хитросплетений, доносившихся до его слуха. Даже все сплетни и ябеды, в городских кабаках произносимые по пьяной лавочке, и то приходилось выслушивать великому канцлеру. Не без этого…
