– Вероятно, к нам прорвался случайный отряд, что рыщет в поисках поживы, оторвавшийся от основных сил, – проговорил Миних, слегка картавя.
Остальные согласились с ним. Решено было выставить заслон из двух батальонов, а остальной колонне продолжить движение. К тому же ожидалось, что скоро прибудет наша кавалерия и без труда разделается со случайными всадниками, если те не повернут обратно по доброй воле.
Меж тем подувший с юга ветерок нагнал серую тучу, небо потемнело, и совершенно неожиданно начал накрапывать мелкий дождик, вскоре перешедший в серьезный ливень. Пожилые офицеры, участники многих сражений, с беспокойством стали поглядывать на небо, стараясь определить, надолго ли зарядил дождь. Их беспокойство передалось и Фермору. Он понял, чем грозит им всем непредвиденный ливень: огнестрельное оружие в такой ситуации станет совершенно бесполезным, поскольку порох на полке окажется подмоченным и из мушкета невозможно будет произвести ни единого выстрела.
– Что прикажете делать, ваша светлость? – спросил один из генералов, обращаясь к Миниху.
Тот чуть задумался, а потом, повернувшись к вестовому, приказал:
– Скачите вниз, найдите офицеров и передайте, чтобы резали палатки, натягивали их поверх стрелков, прикрывали мушкеты кафтанами или чем угодно, но чтобы порох был сухим и огня не прекращать. Иначе эти ребята обнаглеют и налетят вновь.
Вестовой пулей слетел с холма и, подъехав к ближайшему офицеру, передал ему распоряжение главнокомандующего. Вскоре солдаты тащили снятые с телег палатки, поспешно резали их и натягивали парусиновые куски на штыках, стыковали один полог с другим, образуя цепь, а под ним расположились стрелки, бережно прижимая к себе мушкеты, обтирая замки тряпочками, чтобы сделать их сухими и пригодными для стрельбы. В короткий срок в нескольких местах возникли самодельные навесы от сыплющего сверху дождя, и мушкетеры изготовились к стрельбе.
Однако или палаток хватило далеко не для всех, или командиры других частей оказались не столь распорядительными, но часть стрелков оказалась под проливным дождем. Им не оставалось ничего другого, как ощетиниться рядами примкнутых к мушкетам штыков и изготовиться к обороне. Турецкие всадники, сообразив выгоду своего положения, моментально бросились на русскую цепь, выставив длинные пики, у большинства которых на конце были привязаны бунчуки из конских хвостов, а то и просто разноцветные ленты и цветастые тряпки. Они обрушились всей лавой на ближайшие ряды пехотинцев. Послышались глухие, чмокающие удары, когда острие копья пронзало чье-то тело, и несчастный оседал на колени или падал навзничь, издавая глухой стон. Но более ловкие из солдат, столкнувшиеся с турецкой кавалерией не впервые, ловко отражали направленное на них смертоносное острие и умудрялись вонзить свой штык в шею лошади или даже дотянуться до самого всадника. Убитые и раненые падали на землю с той и с другой стороны, и схватка не прекращалась, несмотря на неослабевающий дождь.
Фермор хорошо помнил, как, оцепенев, наблюдал за гибелью на его глазах людей, будучи не в силах сделать хоть что-то. Он не смел в одиночку кинуться навстречу турецким башибузукам и не надеялся, что кто-то из штабных поддержит его. В глубине души он признавался самому себе, что его сковало никогда ранее столь остро не дававшее себя знать чувство страха и он не знал, как скинуть его с себя. Оно, как стальной ошейник, сдавило его горло, он не мог вымолвить ни слова и больше всего боялся упасть с лошади, так как его тело свело непонятной судорогой, и оно отказывалось слушаться, подчиняться его воле.
Пока они наблюдали за стычкой турецкой конницы с русской пехотой, не принимая в том никакого участия, турки успели совершить несколько дерзких атак, несмотря на то, что укрытые палаточными полотнищами стрелки произвели несколько залпов. Но через какое-то время выстрелы прекратились по непонятной причине. Видимо, несмотря на все предосторожности, порох отсырел и стал непригодным для стрельбы. Но русский строй и без огневой поддержки не дрогнул, а наоборот, стоял твердо и нерушимо, сомкнув ряды, разбившись на несколько групп по три-четыре десятка человек.
По команде офицеров или по природной сообразительности многие солдаты водрузили на грудь зарядные сумки, засунув внутрь свернутые в жгут кафтаны или епанчу. И турецкие пики не могли пробить их или попросту застревали в солдатских сумках, сшитых из толстой свиной кожи. Иные, приняв на себя удар, сбитыми, но невредимыми падали на землю и тут же вскакивали, занимая свое место в строю.
Турки, поняв, что им не одолеть малыми силами противника, под проливным дождем утратившие былую выправку, вмиг стали жалкими и промокшими, но, несмотря ни на что, не желали покидать поле боя без добычи. Они отъехали на несколько саженей и о чем-то совещались. Несколько человек, державшиеся обиняком, начали выкрикивать ругательства в сторону русских стрелков. Кому-то из них наверняка пришлось побывать в русском плену, где они и почерпнули небольшой запас бранных слов.
– Эй, Иван, ходи сюда, уши отрежем, тебя отпустим! – выкрикивал один заросший черной бородой до самых глаз всадник.
– Лучше ты, Ахмед, к нам иди, – кричали ему в ответ, – мы тебе только кончик носа отрежем, чтоб на свинью был похож. – При этом солдаты прижимали указательный палец к своим носам и громко хрюкали, дразня тех.
– Сам свинья и мать твоя свинья! – кричал в ответ тот же турок. – Я ее… – После чего он сыпанул отборным матом, на что русский строй ответил многоголосым свистом и улюлюканьем, и трудно было разобрать, кто и что орал, не стесняясь в выражениях.
Неожиданно среди солдат началось непонятное оживление, сопровождавшееся громким хохотом и отдельными непонятными выкриками. Фермор, которого постепенно покинуло предательское чувство оцепенения и страха, привстав на стременах, пытался определить причину веселья, но видел только головы солдат, смотревших в центр столпившихся возле обоза рядовых. Через некоторое время он понял, в чем причина возникшего оживления, рассмотрев мечущуюся меж рядов и громко визжащую свинью. Видимо, кто-то открыл ее клетку и выпустил наружу, а затем штыками направил ее в сторону турок. Все, кто мог дотянуться до несчастного животного, считали своим долгом дать ей пинка, подтолкнуть прикладом, а то и просто кольнуть штыком, отчего та еще громче визжала и, ничего не осознавая, пыталась вырваться из окружавших ее людей и убежать прочь. Наконец солдаты расступились, образовав неширокий коридор, и бедная хрюшка, предназначенная на обед, но волей случая на время избежавшая печальной участи, вырвалась на волю. Она имела буро-грязный цвет, а хребет ее зарос черной щетиной, придававшей ей грозный вид доисторического животного.
Она бежала что есть сил, подальше от гогочущих и свистящих ей вслед солдат прямо под копыта турецких коней, наивно предполагая, что там она окажется в большей безопасности.
– Сейчас что-то будет, – проговорил кто-то из штабных, наблюдавший за происходящим.
– Да, жаль хрюшку, заколют ее сейчас янычары, – подхватил другой офицер, едва сдерживая смех в присутствии главнокомандующего. Но никто из них и предположить не мог, чем обернется безобидная солдатская выходка…
