3
Меновые барахолки, или, как их назвали в иных губернских поселениях, базары, после окончания Прусской кампании и возвращения из заграничного похода военных частей начали возникать на столичных окраинах в самых непостижимых местах, но главное, далече от городских оживленных проспектов. Сюда устремилась самая нищая часть населения, у коей сроду не было постоянного заработка. И у каждого в руках или под полой таилась чудная вещица, о назначении которой большинство из них могли только догадываться. То был улов, а скорее всего, меньшая его часть, доставшаяся меновщикам от лихих налетов на генеральские обозы местных подростков, занимавшихся подобным опасным промыслом скорее из озорства, нежели ради пропитания. Понятно, им тоже перепадала малая лепта от стоимости похищенного трофейного барахлишка, а настоящую цену мог назвать только опытный перекупщик, но босоногим мальцам хватало и той малости, что они получали. Благо, обозы с трофеями продолжали прибывать в российскую столицу, и тут уж не зевай, протяни руку, ухвати любую вещицу, коих навалено на возу уйма, и будешь сыт еще день-два, а то и поболе.
Торг шел на помянутых базарных барахолках с утра и до позднего вечера. И даже когда смеркалось, по утоптанному сотнями ног пустырю продолжали сновать из конца в конец призрачные тени подозрительных субъектов, волочивших что-то под мышками и озиравшимися на каждый зловещий шорох за спиной. В дневное же время сюда по неопытности или по прямому умыслу стекались крестьянские подводы с зерном, рыбой, упругими бочатами, полными солеными грибами, квашеной капустой, огурчиками.
Ушлые в торговых делах сельские поселенцы мигом сообразили выгоду, представляемую им от самостийных рынков, где им не грозил досмотр и плата со стороны надзирающего за торгом начальства. А поскольку шли последние недельки Великого поста, то везли они с собой не только продукты постного содержания, но и тушки свиные, битую птицу, топленое маслице и бережно укрытые в золотистую соломку куриные яйца, цены на которые росли каждодневно с приближением Светлого Воскресения Христова.
Городское начальство попробовало положить конец разыгравшейся на окраинах торговой стихии, но для того требовались дополнительные силы и караульные наряды, которых, как всегда в подобных случаях, не хватало, а верховным чинам было наплевать на все, что лично их не касалось. А поэтому окраинная торговля разрасталась, словно весеннее половодье, грозя захлестнуть не только окраины, но и центр столицы.
Вместе с прочими назойливыми и просто любопытствующими покупателями по рынку бродил денщик Василия Мировича – Сашка. Продавать ему было особо нечего, разве что старые стоптанные сапоги, что он заимел во время своих долгих блужданий по прусским городам и селениям. Все, что ему по мелочи удалось прибрать к рукам, было давно продано или проиграно в карты его хозяином, ставшим в одно время особо охочим до картежной заразы. Иного слова для нее Сашка, как ни хотел, придумать не мог.
Дошло до того, что он начал подумывать, а не пуститься ли ему в бега от «хозяина» своего Василия Яковлевича. Поскольку после каждого проигрыша тот являлся на квартиру, где они стояли, или в походную палатку, злой донельзя, и требовал раздобыть денег, требуя от Сашки хоть украсть что-нибудь, но чтобы к утру деньги были. И тот воровал, где и что мог, сбывал знакомому каптенармусу, сумевшему наверняка скопить во время кампании немало разного добра. На счастье, Сашке везло, никто не схватил за руку, не поволок к начальству, но он знал, рано ли поздно ли попадется, и тогда… Что будет тогда, он боялся даже представить себе.
Кончилось тем, что каптенармуса убило шальной пулей и сбывать краденое стало некому. А потом случился Цорндорф, где в самом начале сражения Мировича, стоявшего в каре вместе со своим подразделением, ранило в грудь картечью. И неизвестно, что бы с ним стало, если бы Сашка не вынес его с поля боя, отыскал повозку и отвез в ближайший лазарет на излечение, где тот пролежал месяц без малого. Все это время Сашка находился подле него и снабжал свежими продуктами, которые без зазрения совести добывал в не разоренных войсками немецких селениях; где тайно ночью, а иной раз просто выпрашивал, иногда прибегал к угрозам, выучив с десяток немецких слов.
Благодаря его стараниям Мирович быстро поправился, лишь иногда харкал кровью, но не особо обращал на то внимание. После выздоровления его вновь зачислили в действующую армию, но теперь уже на должность личного адъютанта генерала Петра Панина, с которым волей случая Василий познакомился, находясь на излечении в лазарете. Благо, генерал терпеть не мог карточной игры, и Мирович волей-неволей изжил эту пагубную привязанность. Правда, иногда на пару дней он пропадал куда-то и возвращался обратно с воспаленными от бессонной ночи глазами и злой на весь белый свет. Сашка догадывался о причине его отлучек, но считал за лучшее на момент его возвращения исчезать под благовидным предлогом.
Но была и иная причина, почему Сашка не оставил своего «хозяина». Мешало данное им слово Урсуле, которая так до конца и не привыкла к новому своему имени, и когда ее называли Анной, то откликалась далеко не сразу. После того как Сашка отвез ее в Запорожье и там с огромным трудом помог разыскать бабку Василия, принявшую под свой кров жену внука и пообещавшую не бросать ее до конца дней своих, Сашка хотел было остаться там же. Но Урсула, словно предчувствуя ранение мужа, упросила его вернуться, нашла денег на обратную дорогу, а Пелагея Мирович любезно разрешила поменять едва передвигавшую ноги кобылку на откормленного рыжего мерина, с чем Сашка и вернулся обратно.
Постепенно Сашка втянулся в армейскую походную жизнь, тем более что на довольствие был зачислен при генеральской кухне, где и ему перепадали лакомые кусочки с офицерских столов.
«Жить можно, – думал он. – Глядишь, война окончится и Василий Яковлевич вернется к жене и сыну и меня своей милостью не оставит». Так, по его размышлениям, по всем статьям выходило лучше, нежели возвращаться обратно домой и жить при дядьке, который с малолетства люто ненавидел Сашку и свое недовольство вымещал кулаками, а то, бывало, и кнутом.
Незаметно пробежали два года службы, и Сашка побывал вместе с полком генерала Панина даже в Берлине. Жаль, недолго там задержались. А потом было объявлено о смерти императрицы Елизаветы Петровны и вступлении на трон ее племянника Петра Третьего, которому Сашка и присягнул вместе со всем войском. И вслед за тем и сама война, а вместе с ней и сражения, слава Богу, закончились, чему Сашка был рад безмерно, как и большинство уставших тянуть воинскую лямку рядовых. Офицеры – не в счет. Им за службу шли чины и награды, а Сашке ничего, кроме стоптанных сапог да кафтана с чужого плеча, не перепало. И ладно. Главное, жив остался.
Весной 1762 года он вместе с другими российскими армейскими частями прибыл в Петербург. Там Сашка, посланный Мировичем вперед, разыскал на окраине недорогую квартирку, где они и остановились. Насколько – никто не знал. Ходили слухи о новой войне то ли с Данией, то ли со Швецией, а то и вовсе с турками. Но с пруссаками заключили перемирие, отчего Сашке было ни жарко ни холодно.
Гораздо больше беспокоил его хозяин, что от сырой петербургской погоды опять начал харкать кровью. Незаметно Мирович стал для него едва ли не самым дорогим человеком на свете, почти отцом, хотя и был старше всего на пару лет. Цены на продукты на столичных рынках после возвращения армии взлетели в несколько раз, крестьяне драли с военных несусветные деньги. Жалованья Мировича едва хватало на постный суп и ржаной хлеб, что тоже отнюдь не способствовало его здоровью. Тут Сашка вспомнил, что у их соседа в Нарве – ямщика Степана, – тоже шла горлом кровь, и мать Сашкина лечила его по-соседски целебными настоями трав, чему ее в детстве научила родная матушка, слывшая в округе большой знахаркой и травницей. И Сашка решил раздобыть на рынке какое-нибудь снадобье, чтобы вылечить Мировича.
