Продолжительный правительственный кризис, последовавший непосредственно за беспорядками в Петрограде и германским контрнаступлением, вызывал серьезную озабоченность союзников. Терещенко попытался успокоить их тревоги в объяснительной ноте. «Преступная пропаганда безответственных элементов была использована вражескими агентами и спровоцировала мятеж в Петрограде, – сообщал он западным министерствам иностранных дел. – В то же время часть боевых соединений, соблазненная той же пропагандой, забыла о своем долге перед страной и дала возможность неприятелю прорвать наш фронт». Министр иностранных дел постарался избавить свое послание от малейших признаков пессимизма, настойчиво подтверждая решимость русского народа бороться против своих внутренних и внешних врагов. Образ вражеских агентов, вооруженных разрушительной пропагандой, подорвавшей социальную структуру целой страны, имел определенную привлекательность для тех, кто не мог или не желал осознать реальность революционного кризиса, поэтому простое объяснение Терещенко проблем страны в дипломатических коридорах союзнических государств было принято сразу и без критики.
Но согласие относительно причин ужасного состояния России не помешало началу охлаждения к правительству Керенского, времени, которое Набоков охарактеризовал как период «неуверенности, смешанной с раздражением». Это изменившееся отношение ясно проявилось уже во время конференции союзников, которая началась в Лондоне 7 августа. На ней присутствовало множество ведущих государственных и военных деятелей Британии, Франции и Италии. Хозяева конференции, англичане, «не позаботились» пригласить российских представителей, хотя Россия как один из первоначальных членов Тройственного союза все еще обладала гораздо большим престижем, чем Италия. Когда Набоков испросил разрешения на встречу с Артуром Бальфуром, министром иностранных дел, ему было сообщено, что Бальфур будет слишком занят работой конференции. Временно назначенный посол решительно высказал чиновнику свое мнение о надуманности предлога такого рода, принимая во внимание, что его страну даже не уведомили о конференции, и ему тут же вручили приглашение. Не имея времени облачиться в соответствующий официальный костюм, Набоков прибыл к месту проведения конференции на Даунинг-стрит как раз в тот момент, когда Ллойд Джордж открыл заседание, заявив «резкий протест» в адрес Керенского «за продолжение в России раскола и анархии». К неудовольствию Набокова, поинтересовались его мнением на этот счет, и после некоторого обсуждения Альберу Тома было поручено подготовить соответствующее послание. Тот настолько дипломатично и тонко составил это послание, что ноты протеста были едва заметны в общем поздравительном тоне Керенскому по поводу нового кабинета министров. Нота выражала «твердую уверенность в способности кабинета управлять страной, установить строгую дисциплину, совершенно необходимую для всех армий, а больше всего для армий свободных народов». Временному правительству внушалось, что только благодаря дисциплине русская армия обеспечит «свободу народа, национальную честь и реализацию целей войны, общих для всех союзников». Со своей стороны послы союзников в Петрограде также постоянно досаждали Керенскому разговорами о необходимости дисциплины. Он воспринимал их критику со все растущим раздражением, и однажды, выслушав Бьюкенена, поинтересовался, каково было бы мнение посла, если бы он стал учить Ллойд Джорджа, как руководить Англией.
Пресса союзников вторила этой критике в адрес Временного правительства, хотя лишь самые реакционные издания осмеливались открыто нападать на Керенского. Американская пресса продолжала восхвалять его за демократичное и идеалистическое руководство, но в Англии и во Франции все чаще выражалась надежда, что новый премьер-министр твердо возьмет дело в свои руки и, по словам партийной газеты тори «Сатердэй ревю», он «спасет Россию свистом шрапнели». Одновременно парижская «Рапель» жаловалась, что невежество народных масс России благоприятствует осуществлению германского заговора в лице Ленина и других шпионов, действующих как революционеры, и таким образом вызывает необходимость появления «своего рода диктатора, красного царя, способного победить и анархию, и Австрию с Германией». Иллюзия, что Керенский был именно этим человеком, длилась только до того, как на сцене появился гораздо более одаренный кандидат в лице генерала Корнилова, чей относительный успех в окончившемся катастрофой июльском наступлении привел его в Верховное командование армии. В течение краткого отрезка времени генерал Михаил Алексеев считался подходящим на роль «сильного человека» в основном благодаря рекомендации Набокова, и Ллойд Джордж пригласил его посетить Англию. Но вскоре про Алексеева забыли, предпочтя ему нового Верховного главнокомандующего. Происходя из простых казаков, Корнилов, невысокий жилистый человек с монголоидными чертами лица, плохо разбирался в политике, но был страстным патриотом. Этот «человек с сердцем льва и мозгом овцы», как охарактеризовал его генерал Алексеев, не был ярым реакционером, и тем не менее люди консервативных взглядов, наделенные тонким инстинктом – промышленники, землевладельцы, офицеры, кадеты и дипломаты союзников, – почуяли запах контрреволюции задолго до того, как объект их внимания сам его осознал, и обратились к нему за поддержкой. Он заявил, что просто стремится «привести народ к победе и к справедливому и почетному миру» путем восстановления дисциплины на фронте и подавлении «анархии» в тылу. Не разбираясь в партийной принадлежности своих противников, Корнилов считал и большевиков, и умеренных социалистов одинаково склонными к разрушительным действиям, которые могли опозорить честь и доброе имя России в глазах всего мира. Понятно, что на человека с такими взглядами в советских кругах смотрели с настороженностью и недоверием. Развернутая в консервативной прессе кампания по созданию ему имиджа человека из народа мало способствовала приращению народных симпатий.
Почти с самого начала Керенский с опасением относился к новому Верховному главнокомандующему, но примирился с его назначением, понимая необходимость принятия в отчаянной ситуации решительных мер. Но только во время задуманной им конференции, которая состоялась в конце августа в Москве, стало ясно, что заигрывание Корнилова со средними классами заходит слишком далеко, чтобы его благодушно игнорировать. Конференция была одним из типичных для Керенского образований, по существу «ассамблеей людей доброй воли», в которой должен был быть представлен каждый слой русского общества с целью найти пути и средства объединения их в поддержку правительства. Задуманная как мероприятие, имеющее целью поднять престиж правительства, конференция не имела никаких юридических обоснований. Ее историческое значение остается не в том, чего она достигла, – ибо она ровным счетом ничего не достигла, – но в красочном отражении драмы революции. Признаки классового конфликта, присущего всем революционным ситуациям, проявлялись постоянно, даже если выражались мирным способом. В общем количестве депутатов, которое составляло около двух тысяч пятисот человек, старательно соблюдалось пропорциональное равенство левых и правых сил, и громовые аплодисменты, которыми встречали фаворитов одной стороны, непременно уравнивались бросающимся в глаза молчанием ее противников. Если иметь в виду громадное численное преобладание в составе населения России простого народа, то этого рода «равенством» он был поставлен в настолько худшие условия, что большевики назвали конференцию контрреволюционным сборищем и отказались в ней участвовать. Тем не менее их присутствие остро ощущалось, когда вопреки возражениям Московского Совета в первый же день работы конференции большевики призвали провести общую стачку городских рабочих. И даже это убедительное свидетельство их политического влияния на рабочий класс страны было пропущено большинством делегатов, считавших большевиков кучкой фанатичных мечтателей, которых невозможно принимать всерьез.
