У России были отобраны богатейшие провинции, территории, содержащие треть ее населения, треть возделанных земель и половину промышленности. Для союзников это было уроком и предостережением, который по наглядности превосходил любую антигерманскую пропаганду. И, судя по реакции прессы, союзники отлично его усвоили. «Политика германского правительства в отношении России, – говорила «Нью репаблик», – только подтвердила убежденность западных демократий в необходимости положить конец этому международному мародерству, и если одна война способна внушить германцам недопустимость таких действия, то война будет продолжаться». Для филадельфийской «Прессы» отношение Германии к России доказало, что было бы «совершенным безумием полагаться на слово Германии в отношении чего-либо», а «Дейли телеграф» в Лондоне сурово упрекала большевиков и пацифистов-союзников за то, что они все еще «мягко говорят о германской сдержанности и о ее мнимых предложениях мира». Газеты призывали «с тревогой задуматься надо всем, что подразумевается под этим трагическим эпизодом разрушения России, и сделать отсюда ясные и поучительные выводы». Парижская «Темп», назвав этот мирный договор «преступным», с удовлетворением заметила, что суждения союзников о нем были «твердыми и очевидными». Вместе с тем наиболее консервативные органы печати, среди которых была и «Темп», не смогли воздержаться от обвинений в тяжелом положении России и большевиков, и германцев. Бостонская «Ивнинг транскрипт» с большим ожесточением говорила о лидерах большевиков, чем об «агрессии и грабеже» Германии. Ответственность за предательство в Брест-Литовске возлагалась на «пару извращенных фанатиков, которые… смогли поднять невежественные массы России против Керенского и Корнилова и убедить миллионы этих людей, что их германские собратья слишком благородны, чтобы воспользоваться преимуществом безоружных людей. Никогда, повторяем мы, в истории не совершалось подобного предательства». Для парижской «Матен» было ясно, что большевики «сдали свою страну Германии в надежде спасти социалистическую революцию, для которой продолжение войны грозило смертельной опасностью». Лондонская «Таймс» намекала, что большевики должны были ожидать столь жестких условий мира, поскольку именно они «распустили русскую армию и оставили свою страну беззащитной перед неумолимыми захватчиками». Еженедельник «Спектатор», хотя и подтверждал волю союзников «продолжать войну, чтобы освободить мир от германской тирании», указывал, что это делается «не для защиты трусливых и продажных большевиков», а в противовес тем, чьи «преступления и безрассудства могла прекратить только война».
Договор был подписан, но не ратифицирован. «Левые» коммунисты, в воинственном «революционном» патриотизме которых даже самые рьяные националисты старого режима не нашли бы достаточных оснований для критики, накинулись на ленинскую «бесстыдную» политику в недавно основанном журнале «Коммунист» и готовились до последней капли крови стоять против того, что они назвали предательской сдачей Германии. Триумвират дипломатических представителей союзников также пытался помешать ратификации, обещая полную поддержку со стороны их правительств. На самом деле их влияние на политику союзников было крайне ограничено. Только Локарт имел прямой контакт с правительством, да и то в результате сбоев несовершенной телеграфной связи и, что гораздо более важно, неодобрительного отношения к его поведению со стороны министерства иностранных дел. Один из служащих министерства жаловался, что Локарт относится к Троцкому «как будто он Бисмарк или Талейран», а другой требовал от Бальфура «отозвать этого дерзкого молодого человека».
Робинс и Садул были лишены даже этого сомнительного преимущества, которое получил англичанин. Ни один из них не пользовался доверием своего посла, и Садул особенно часто ссорился с консервативным Нуленсом. Впервые Локарт встретился с Лениным 29 февраля и был поражен его «невероятной силой воли, его непреклонной решимостью и отсутствием эмоций», хотя на первый взгляд он казался «скорее провинциальным бакалейщиком, чем вождем». Ленин не ожидал соблюдения мира германской стороной и сказал Локарту, что, если немцы попытаются установить в России буржуазное правительство, большевики будут сражаться, даже если им придется отступить к Уралу. «Мы можем позволить себе временно уступить капиталу, – сказал Ленин. – Это даже необходимо, ибо, если капитал объединится, мы будем уничтожены уже на этой стадии нашего развития. К счастью для нас, объединение не в природе капитала. Поэтому до тех пор, пока существует германская угроза, я готов пойти на сотрудничество с союзниками, что будет временно выгодно и для них, и для нас». Но, предсказал он, «ваше правительство никогда не увидит вещи в этом свете. Это реакционное правительство. И оно будет сотрудничать с русскими реакционерами».
Локарт не был готов согласиться с такой циничной оценкой британской политики и продолжал энергично убеждать министерство иностранных дел более дружественно относиться к советскому правительству. Особенно его взволновали сообщения о японской интервенции. Для большевиков вторжение Японии было не лучше нападения Германии. Локарт предостерегал Бальфура, что, если союзники позволят японцам войти в Сибирь, перспективы сотрудничества с Россией перейдут в разряд безнадежных. «Я уверен, – писал он, – что вы не имеете представления, какие настроения возбудит японская интервенция. Даже кадетская пресса, которую нельзя упрекнуть в сочувствии к большевикам, во весь голос объявила интервенцию преступлением против России и сейчас проповедует поддержку любой партии, которая будет противостоять Германии и спасет революцию». Шаблонный ответ, что «Япония придет не как враг, не как завоеватель-Германия, а как союзник и друг» не мог успокоить даже Локарта, не говоря уже о большевиках.
«По логике событий рабочий класс сейчас является единственной силой в России, которая не приветствует германскую интервенцию», – еще раз телеграфировал Локарт в Лондон 10 марта. «Как и на Украине, здесь появились несколько буржуазных союзов, которые замышляют создать правительство под германцами. Если своим попустительством японской интервенции в настоящий момент мы уничтожим единственную силу в России, которая будет сражаться с Германией, мы должны будем принять все последствия». Тем не менее Бальфур, очевидно, не находил, что ободрение японцев в их дальневосточной авантюре означает вмешательство во внутренние дела России. «Я постоянно внушаю мистеру Локарту, что мы не желаем вмешиваться во внутренние дела России, – раздраженно замечал министр иностранных дел. – Похоже, ему совершенно не удается донести эту точку зрения до большевистского правительства».
Посольства союзников в Вологде жадно прислушивались к диким антибольшевистским слухам и почти каждый день просили оставшихся в Петрограде служащих подтвердить или опровергнуть известия о новых случаях нарушения закона и насилия со стороны большевиков. По временам Троцкий раздражался на глупость послов; затем снова со смехом предлагал прописать им капли для успокоения нервов. Возвратившись с Локартом из поездки в Вологду, он воскликнул: «Если бы мы положили всех представителей союзников в котелок и сварили бы их, из этого варева невозможно было бы выжать ни капли здравого смысла!» В первой половине марта, ввиду опасной близости германцев, большевики начали переводить правительство из Петрограда в Москву, бывшую более двух веков назад, вплоть до правления Петра Великого, исторической столицей России. Троцкий, который в этот период взял на себя обязанности военного комиссара, вместе с Локартом и другими членами британской военной миссии выехал из Петрограда как раз в тот момент, когда в Москве состоялся Всероссийский съезд Советов, который должен был принять решение ратифицировать или отвергнуть Брест-Литовский договор, то есть постановить – быть миру или войне.
