— Тогда пригласите сюда полковника Осокина, — сухо распорядился Мельников.
Пришел Осокин. Узнав, о чем идет разговор, сказал с сочувствием:
— Время, конечно, у нас беспокойное, но полковник запаса Жогин человек все же свой. Да и несчастный случай с сыном большое для него потрясение. Словом, я постараюсь, чтобы у ракетчиков он почувствовал себя как дома, товарищ генерал. Можете не сомневаться.
— Хорошо, спасибо, Аркадий Петрович. А вам... — Мельников обратился к начальнику штаба, — вам, пожалуй, действительно не следует отвлекаться от главного. Учтите, что расследование аварии не позднее завтрашнего вечера должно быть закончено.
Жигарев молча кивнул, но, не успокаиваясь, заметил:
— Все же я думаю, что к ракетчикам пускать Жогина-старшего не следует, товарищ генерал. Это подразделение не для всех.
— А мы ракетных установок демонстрировать не собираемся, — объяснил Осокин. — Пусть с ракетчиками поговорит, и все.
— И этого я бы не делал.
— Почему? — спросил Мельников.
— Потому что там, у ракетчиков, хотим мы того или не хотим, обязательно зайдет разговор о чрезвычайном происшествии. Разные мнения, толки... И неизвестно, как воспримет все это отец пострадавшего.
— Позвольте, позвольте! — Мельников резко вскинул руку. — А вы не подумали о том, как среагирует он, если мы не пустим его вовсе в подразделение сына?
— Не знаю, — неохотно ответил Жигарев. — Мне ясно одно: полковник запаса Жогин — не штаб округа и не военный совет... Так что создавать себе искусственные хлопоты нам нет никакого смысла.
— Скажите пожалуйста, какая предусмотрительность! — удивился Мельников.
— Да ничего плохого не будет, я уверен, — снова подал голос Осокин. — Да и пожилого человека надо уважить.
Мельников решительно заключил:
— Все, товарищи, договорились.
Жигарев и Осокин ушли. «Почему все же начальник штаба так сурово настроен к Жогину-старшему? — думал Мельников, оставшись один. — Ведь он, по существу, незнаком с ним. А главное, эта боязнь разговоров о происшествии у ракетчиков. Впрочем, хорошо, что не Жигарев, а Осокин будет заниматься устройством встречи».
2
Кроме Григория, в палате больных не было, остальные пять коек пустовали. Он лежал на спине, стянутый шинами и бинтами. Травмы в плече и на правом бедре причиняли сильную боль, особенно когда он шевелился или пытался слегка приподняться, чтобы поглубже вздохнуть.
Сильнее физической боли угнетала душевная. Григорий вглядывался в постаревшее лицо сидевшего рядом отца и с досадой думал: «Зачем Надя поторопилась дать телеграмму? Ведь можно было подождать, пока немного поправлюсь. Вон как старик разволновался, хотя пытается сохранить бодрую воинскую выправку и манеру держаться независимо, самоуверенно».
Всматриваясь в родное лицо, Григорий понимал, что отец хотя и не знает причины аварии, но где-то в душе догадывается о ней и настроен поэтому весьма воинственно.
— Зря ты, батя, расстраиваешься, — попытался успокоить его Григорий. — Специфики нашей ракетной ты не знаешь. Значит, и потуги твои вникнуть в эту историю, прямо скажу, напрасные. Есть начальство, оно и разберется.
Но Павла Афанасьевича слова сына не успокоили, а раззадорили еще больше.
— Значит, акта ждать будешь? — спросил он с возмущением. — А сам, значит, сказать ничего не можешь?
— Почему же, могу. Пусковые установки мы содержали в чистоте, регламентные работы проводили. Но, сам понимаешь, у меня же в подразделении произошла авария. У меня!..
— Смотрите-ка, заговорил как покорно. Эк тебя тут приручили! — Павел Афанасьевич встал, заложил руки за спину, но, спохватившись, что находится в лазарете, опять сел на стул, положил руки на колени.
С минуту длилось молчание. Чтобы отвлечь отца от грустных мыслей, Григорий начал расспрашивать его о доме, о здоровье матери.
— Как она там? Напугалась, наверно, телеграммы?
— А что ты думаешь, легко разве получить такое известие? — Павел Афанасьевич тяжко вздохнул, опустив веки. — Хотела со мной ехать. Еле уговорил остаться.
— Да и тебе не стоило канитель такую заводить, — сказал Григорий. — Ничего же опасного, как видишь, нет.
— Хорошо бы так. Хорошо бы.
Из коридора донесся голос хирурга Красовского, обращенный к сестрам:
— Жогину чаще менять перевязки. За ранами следите внимательно. Чтобы ни малейшего нагноения. Ясно?
Павел Афанасьевич сердито посмотрел на Григория:
— Слышишь? А ты толкуешь — ничего опасного.
Красовский открыл дверь, заглянул в палату и строго предупредил:
— Вы только не утомляйте больного, прошу вас, товарищ полковник.
Павел Афанасьевич ничего не ответил, но, едва закрылась дверь, проворчал:
— Ишь ведь, и тут начальник объявился. Ну, порядки завелись в дивизии! Ну, порядки!
— А ты не сердись, батя, — попросил Григорий. — Красовский только с виду такой строгий, а душа у него — сама доброта. Он, знаешь, сколько со мной возился после аварии? Целую ночь. Даже домой не уходил.
— На то он и врач, чтобы с больным возиться, — хмуро сказал Павел Афанасьевич. Помолчав, спросил как бы невзначай: — Ты мне лучше скажи, что у тебя с начальником штаба Жигаревым было?
— Ничего не было, батя. Ничего, — ответил Григорий, а сам подумал: «Ну, батя, ну, заводной! Это ж надо, за начальника штаба взялся!»
— Значит, ты им всегда доволен был?
— Да как сказать...
— А ты и говори, как есть. Перед отцом выкручиваться незачем.
— Видишь ли, батя...
— В том-то и дело, что ничего не вижу, а увидеть хочу.
— Да чего тут видеть... Служба есть служба. Может, в чем-то и подзажал он меня чересчур крепко. А может, я сам вынудил его к этому.
Павел Афанасьевич зло скривил вздрогнувшие вдруг губы, но сказать больше ничего не успел, потому что снова открылась дверь и майор Красовский по-хозяйски степенно ввел в палату Надежду Андреевну и Машеньку.
— Что ж это вы, Павел Афанасьевич, не дождались нас дома? — посмотрев на свекра, с обидой сказала Надежда Андреевна. — А мы так торопились, так торопились.
— Правда, дедушка, очень торопились, — серьезно подтвердила Машенька. — Мы даже молоко в политотделе забыли.
— Молоко? Какое молоко?
— Ой, ну как ты, дедушка, не понимаешь! Мама купила молоко и оставила в политотделе, потому как за тобой спешила.
— Ну да, да! — Павел Афанасьевич кое-как поубавил свой воинственный пыл, взял внучку за руки и притянул к себе, приговаривая: — Ничего, за молоком еще сходить можно.
