Вспыхнувший свет разбудил его. Возле умывальника стоял Лезгинцев, в комбинезоне, с расстегнутым воротом, обнажавшим тонкую, смуглую шею. Стойко держались запахи мыла и пресной воды. Вспомнилась река в половодье, желтые клочья пены, усатые пни и берега, будто вытканные ковровой травой, и шмели, басовитые, важные, в бархатных камзолах.
Это было продолжением сна, призрачным возвращением в реальный мир устойчивых ощущений. За переборкой — океан. Воображение подсказывало многое — и трение воды о бортовые листы, и давление на шпангоуты, отчего, казалось, и трубили миллионы шмелей, сливая свои голоса в единый, стройный поток звуков.
Дмитрий Ильич протер глаза, спустил ноги, взглянул вниз, чтобы поудобнее спрыгнуть.
— Я иногда болтаю во сне, — извинился он, — дома и то сплю неспокойно. В случае чего, не стесняйтесь, под бок кулаком.
— Не волнуйтесь, — успокоил его Лезгинцев, — меня здесь почти не бывает. А если я завалюсь на койку, то хоть кирпичом меня по затылку. В кубриках жизнь провел, попадались и лунатики… Кстати, вы просили предупредить: через четыре часа полюс.
— Так можно и прозевать… — Ушаков принялся одеваться.
— Чего вы спешите? Ну что для вас полюс? Ни из окна полюбоваться, ни вылезти. Остановки не будет.
— Все же проспать Северный полюс, Юрий Петрович, непростительно.
— Даже оригинально. Раскрошить шикарную романтику. Один кислоглазый, хромой критик убеждал меня, что нынешнее юношество следует отучать от романтики, уводить с небес. И как я выкопал его подспудную мысль зачеркнуть высокие порывы, заставить возиться в мусоре обыденности, меня не потянуло на такой утиль… Нет, нет, я не для того растормошил вас. Пойдемте, покажу свое хозяйство.
Из каюты они направились по коридору, идущему через всю лодку, через центральный пост и дальше — в реакторный. По бортам и подволокам были протянуты ребристые панели трубопроводов и кабелей.
Лезгинцев шел впереди неторопливым, размеренным шагом, так ходят моряки, выработавшие особую походку, приспособленную к качке.
Нельзя сказать, чтобы Ушаков не испытывал волнения, направляясь в «святая святых». В голове проползли разные мысли: и ясные и мутные. Любому человеку, впервые встречающемуся с атомной техникой, будет немного не по себе. Храбрость в таком случае диктуется лишь степенью выдержки и предварительной тренировки собственной психики. Кто-то, кажется Белугин, говорил: «А вы знаете, находятся офицеры, которые за все время службы ни разу не переступали порог в царство двигателей.
Лезгинцев остановился возле овальной двери, ведущей к тому самому порогу, открыл дверь и, пропустив вперед Ушакова, закрыл ее за собой. Лезгинцев вгляделся в жесткое, сосредоточенное лицо своего спутника, лукаво подмигнул карим глазом.
— Ну, что вы теперь будете делать? Разложим вас на запасные части — и всему конец.
— А, не пугайте, король параметров! — огрызнулся Ушаков. — Выкладывайте на стол свои козыри. — У самого невольно екнуло сердце. В коридоре, освещенном с таинственной полупрозрачностью, держался специфический запах, пока еще ни с чем не сравнимый. Запах остывающего расплавленного воска или ладана? Нет, пожалуй, нет. Что-то похожее на перегар масла от двигателя или разогретой пластмассы. Запах ощущался лишь потому, что воздух в коридоре, примыкающем к реакторному отсеку, был предельно сухой, ионизированный. Здесь, казалось, пахнет тот самый зловещий атом. Еще одно сравнение с запахами газогелиевой сварки пришло в тот момент, когда Ушаков смотрел через иллюминатор «киповской выгородки» как бы в другой мир, — он видел реактор.
В ответ на молчаливый вопрос Лезгинцев сказал:
— Если увеличить человеческий организм до таких размеров, вероятно, так же гудели бы насосы, перегоняющие кровь по сосудам и омывающие сердечную мышцу. Подойдите поближе к смотровому люку, поглядите на… сердце корабля. Ничего, не опасайтесь, биологическая защита надежна.
Через толстое стекло открылось освещенное до слепящей белизны помещение. Стальной округлый сосуд с блестящими ответвлениями трубопроводов не отбрасывал тени. Никого, ни одного человека в этом пустынном отсеке. И реактор, заключенный в свою непроницаемую камеру, поражал зловещим безмолвием. Ни движущихся механизмов, ни отблеска пламени, хотя бы один клубок пара, свист, дыхание… Ничего. Лабораторная стерильная чистота. Сердце субмарины было полностью изолировано, никому не проникнуть сюда… Хотя не всегда так. Ушаков отвел глаза от впервые познанного всем своим существом зрелища и увидел осунувшегося, побледневшего Лезгинцева. Неужели у него всегда такие впавшие щеки, серая смуглость кожи и потускневшие, отрешенные глаза? Заметив пристальный взгляд, Лезгинцев встрепенулся, потер щеки ладонями, и лицо его приняло прежний вид. В последний раз оборотился Дмитрий Ильич к люку. Внутренность безупречно герметизированной камеры внезапно осветилась другими тонами, словно откуда-то проник луч солнца и насытил отсек теплым светом. Причиной было стекло, и ничто иное.
— Под нами главная циркуляционная система насосов, преобразователи и прочая техника, ею вам не заниматься, оставим ее в покое, — сказал Лезгинцев.
Они быстро миновали оставшийся участок и, очутившись вне его, Ушаков почувствовал облегчение. Лезгинцев категорически отверг всякие «естественные психологические нюансы».
— Вы как хотите, для вас — впервые, а для меня — работа, мой цех. Помилуйте, какие тут могут быть переживания? Если все в порядке, нет «нюансов». И ради бога, не вздумайте убеждать других в некой сверхъестественности нашей службы.
Раньше были кочегары, и мы такие же кочегары… Теперь прошу посмотреть пульт главной энергетической установки.
Вахту несли молодые офицеры. Они сидели в штыревых вращающихся полукреслах, обитых искусственной кожей. Отсюда они управляли реактором, паросиловыми установками, всем тем, что двигало корабль и давало ему жизнь. Сюда поступали команды из центрального поста по автоматическим каналам связи.
Вряд ли можно усомниться в том, что все здесь налажено по правилам и офицеры, следящие за регистрирующими приборами пульта, не новички в своем деле. Ушаков наблюдал прежде всего за Лезгинцевым. Куда девался человек, застенчиво и робко наведывающийся за тем или иным в каюту, а тем более, тот, береговой, Лезгинцев, в своей квартире, уныло сутуливший плечи и горячими до жуткости глазами следивший за каждым движением жены. Пожалуй, и ростом он стал выше, и выражение лица совсем другое, строгое, непреклонное, расправлены плечи… Он командует боевой частью, и потому он такой. Офицер, доложивший ему, ободренный приветливым словом, опустился в кресло, огладил редкие волосы на темени. С впалых его щек медленно сходили пятна кирпичного цвета.
Подрагивали на приборах чуткие стрелки, горели сигнальные лампочки, повторялись команды центрального поста. Лодка продолжала движение.
Трудно представлялась внешняя обстановка, все, происходившее за пределами корпусной стали. «Касатка» шла на глубинах, предохраняющих от столкновений с ее главным врагом — льдом. Возможно, субмарина оставляла веретенообразный след гребных винтов или стрелообразную линию, как быстро плывущая рыба. Зрительные представления были абстрактны и потому расплывчаты и нетверды. И не стоило мучить себя…
