Дмитрий Ильич очнулся. На мгновение оставленный мир наполнился звуками продолжавших работать приборов и тем улавливаемым подсознательно неумолчным жужжанием турбин, изменивших режимы нагрузок. Командир объявляет: «Готовность!» Теперь время на строжайшем учете. Будто стук метронома, голос штурмана, сочный, густой, с акцентом: «Три минуты…», «Две минуты», «Одна минута». На табло вспыхивают слова: «Ракеты к старту готовы».
Красные буквы на матовом фоне нетерпеливо подрагивают, не гаснут. Это капитан-лейтенант Акулов прислал снизу свою подпись на чрезвычайно важном документе. Акулов нетерпеливо ждет.
Волошин наклоняется к микрофону:
— Старт!
Только сигналы, вспыхнувшие на панели, рассказывают о незримой деятельности, происходящей где-то внизу.
Ракеты покидают свои гнезда и круто устремляются вверх, рассекая своими могучими телами плотный слой воды.
Теперь ощущается небольшой толчок, уловленный прежде всего не физически, а психическим центром.
— Центральный! — доносится резкий голос Акулова. — Товарищ командир, ракеты вышли!
Отбой боевой тревоги не объявляется. Командир организует послестартовое боевое маневрирование, чтобы замести следы и не выдать места. Ракетоносец стремительно убегает от всех сомнительных звуков, выловленных гидроакустической аппаратурой. У Волошина имеется свой «лисий комплекс» обмана противника, и он отрабатывает его на практике, используя отличные ходовые и маневренные качества «Касатки». В океане раздолье, одно удовольствие сбивать противника с толку, мчаться с быстротой экспресса, ломать прямые, вычерчивать в надежных глубинах сложные геометрические фигуры. А потом, освободившись и словно отряхнувшись от погони, выровнять курс, переложить рули на генеральный и, проскользнув на легком подъеме несколько «этажей», не всплывая даже под перископ, принять информацию о месте падения запущенных с «Касатки» ракет.
Командир объявляет результаты по корабельной радиотрансляционной сети. Экзотическая трасса залпа, даже рифы Эрнест-Легуве и Мария-Тереза мало трогают сердца подводных ребят. Им важно одно — ракеты попали в «яблочко», как сообщает штаб по донесениям обеспечивающих акваторию кораблей. «Яблочко» далеко, за тысячи миль. Головки ракет донеслись до границы блуждающих айсбергов и потонули в течении западных ветров.
Стучко-Стучковский кошачьими движениями полусогнутых пальцев содрал будто присосавшуюся пилотку с влажных волос, насухо вытерся платочком и, вытащив из нагрудного кармашка зеркальце, блеснувшее зайчиком по спинам Четвертакова и сидевшего рядом с ним главстаршины Рудомета, оглядел свое осунувшееся лицо, еле-еле поворачивая голову на толстой, борцовской шее.
— Физиономия, м-да… Написано на ней больше, чем в вахтенном журнале. Тюремный видик, Дмитрий Ильич, а?
— Зато сделано-то как! Я, признаюсь откровенно, не ожидал, — сказал Ушаков, — считал это самое попадание в левый глаз мухи примитивным хвастовством. Как это можно?
Штурман повеселел от похвалы:
— На том стоим, тем живем. Мы не умеем рубать уголь, молотить рожь, а вот насчет своего дела пару собак съели… Конечно, на две лишних копейки фасоню, а все же… Тоже не зря хлебушко переводим, а?
22
После вахты зашел Кисловский, через плечо полотенце, мокрые волосы зачесаны далеко на затылок, на отросших бачках — жемчужные капельки.
— Какая прелесть душ, Дмитрий Ильич! — сказал он. — Я почти не вытираюсь. Пусть испаряется влага на мне, пахнет пресно-пресно. — Он облизнул тонкие, нервные губы, присел. — У моего папаши фамильная дачка под Москвой, сосны мачтовые, березы. Сейчас там завалено, сугробы — во! Берешь лопатку — и снег, снег, снег… — Он размечтался и неожиданно стал совсем другим, что-то детское появилось в нем, казалось бы утраченное навсегда. — Я занимаюсь с Глуховцевым, вы его знаете. Глуховцев мечтает отломить с соломенной крыши сосульку и пососать. Говорит, такая сосулька имеет особый вкус и запах. А я никогда близко не бывал возле соломенной крыши. Так, издали из вагона увидишь… — Кисловский поднялся, заметил на столике раскрытый дневник. — Оторвал вас? Простите. Да, кстати, о Донцове. Я говорил с ним. Еле-еле нашел общий язык. Паренек думающий. Потому ему труднее жить, чем н е з а д у м ы в а ю щ и м с я, — раздельно произнес Кисловский вязкое слово. — Иногда я завидую вегетативным субъектам, но чаще презираю.
— Опять тот же вопрос о первоисточниках?
— Нет! Первоисточники в теории — да, а в практике жизни — мысль. Своя, оригинальная, возможно, и неверная, ошибочная… — Кисловский отмахнулся: — Хватит! Лучше жить «от» и «до». Проще, во всяком случае…
— Послушайте, неужели вы забрели на мой огонек только для этих афоризмов?
— Представьте, да. Думаю, толкнусь к нему, достреляю патроны… — Кисловский лукаво подмигнул и скрылся.
Миновав море Фиджи, вошли в Тасманово море, омывающее берега Австралии со стороны Сиднея и Новой Зеландии. В ширину, если взять по рейсовому пунктиру от Сиднея до Уэллингтона, Тасманово море протянулось примерно на тысячу двести миль: ворота просторные для субмарины. Связь односторонней информации передала вместе с «жезлом» на Индийский океан сведения об урагане Жозефина, распространявшемся по долготе в радиусе сто шестидесятого меридиана.
На глубине трехсот метров был абсолютный покой. Быстро мчалась теплая, комфортабельная лодка, с неустанно жужжавшими турбинами, светлыми помещениями, электрическим камбузом, с собственной выпечки ржаным и пшеничным хлебом, с библиотекой, кают-компаниями, душевыми.
К Дмитрию Ильичу пришло долгожданное чувство полного душевного равновесия. Его нервная система успокоилась, что-то заглохло, что-то атрофировалось до поры до времени. Возможно, сказывалось настроение возвращения, более удобная и проверенная дорога по «культурным» морям. Далеко за бурчливым хвостом остались грозные льды, воробьиное мелководье, тоскливые узкости межконтинентальных промоин. Именно эти слова записывал Ушаков, заранее зная, как поднимутся брови главного редактора или мальчика с филологического факультета МГУ, которому дают на правку материалы, добытые корреспондентами. Пусть остаются промоины вместо пролива, воробьиное дно, а не тюленье или моржовое, пусть им не убит ни один лось по лицензии, зато посланы ракеты чуть ли не в Антарктиду…
Ничего не действовало на затвердевшие нервы — ни учебное затопление отсеков, ни боевые тревоги, ни даже учебная дезактивация.
Матросы и старшины стали известны не только по канцелярскому списку старпома, а по их скупым рассказам, по действию на постах, доверенных их знаниям и опыту, добытому в дальних походах. Внешние признаки слаженности экипажа устойчивы: нет дисциплинарных взысканий, пререканий; споры между собой не переступают границ порядочности; нет так называемых сачков. Возможно, потому, что отсутствуют соблазны, а опасности плавания заставляют плотнее держаться плечом к плечу. Как сужен плацдарм для людей, со страстью выискивающих конфликты, противоречия! Здесь и в мусоре-то не покопаешься. Немудрено попасть в ту самую гениальную шахту-трубу, которая отправляет к Посейдону спрессованные, как камни, отбросы.
