(ЦАМО. Ф. 208. Оп. 2526. Д. 23. Л. 101–102. Подлинник)
* * *
Политдонесения — важный массив задокументированных свидетельств о происходившем в 1941 году: прежде всего потому, что некоторая их часть, правда, весьма незначительная, сохранилась.
Как и все прочие документы, политдонесения объективную действительность искажают.
Вообще, действительность искажает, создавая документ, всякий человек (пророк [апостол, курьер], разумеется, в меньшей степени):
во-первых, осмысленно-систематически;
во-вторых, непроизвольно-систематически;
в-третьих, в состоянии аффекта.
Систематические искажения первого рода даже после смерти автора «вычислить» проще, чем второго.
В самом деле, чего не мог не бояться бригадный комиссар типа Григоренко, вокруг которого за последние несколько лет было расстреляно такое грандиозное число командиров и комиссаров разного уровня?
Естественно, бригадный комиссар не мог не бояться пыток в подвалах НКВД и последующего за этим расстрела.
Чтобы не быть расстрелянным, надо было по велению сердца быть «внешником», и, как следствие, быть преданным Сталину (начальству) по-собачьи.
Это — на психоэнергетическом уровне, а на логическом?
На логическом уровне нужно было являть свою веру в мессианскую роль иерархии, называвшей себя коммунистической партией, говорить и говорить о верности всех ее догм.
Бригадным комиссаром мессианская роль коммунистической партии должна была по должности фиксироваться в виде политдонесений о поступках элементов военной иерархии — поступках действительных или мнимых.
Следовательно, бригадный комиссар под угрозой пыток и расстрела должен был выискивать героические поступки именно членов ВКП(б) и описать именно их, причем в приукрашенном виде. В ущерб описаниям действий, скажем, тех же «неблагонадежных» (кто знает о героизме Полярной дивизии из политзаключенных? или о том, какова боевая судьба сыновей раскулаченных, которых Сталин вывез в приграничную зону безоружными, но которые в плену почему-то не оказались? а о дивизиях из политзаключеных в составе армии Рокоссовского?).
С другой стороны, бригадный комиссар Григоренко предательское, паникерское поведение политруков и комиссаров не мог не прятать. Если бы из его донесений получалось, что главная на фронтах мразь — это политруки и комиссары (а следовательно, и секретари обкомов и… о-о-о!.. С-с-с-сам?..), то расстрел бригадному комиссару Григоренко, как и любому другому, был гарантирован — «за очернение советской действительности и учения Маркса-Ленина-Сталина».
Таким образом, очевидно, что попавшие в политдонесения поразительно многочисленные случаи предательского поведения парторгов, политруков, комиссаров, секретарей обкомов (стрельба по штабным и не желающим драпать, самоубийства, обычное лежание на дне окопа во время боя с приступом «медвежьей болезни», агитация сдаться гитлеровцам — такое, оказывается, бывало систематически, вплоть до, как минимум, сентября 41-го!) — лишь верхушка айсберга происходившего в действительности.
И такое осмысленное процеживание информации проделывали комиссары на всех уровнях: высшие процеживали и без того уже процеженное на нижестоящем уровне, — тем, среди прочего, затрудняя будущую работу историков.
Но зато это вранье открывало шлюзы потокам вранья от верноподданных идеологов.
Прежде чем перейти к рассмотрению принципов непроизвольных искажений действительности в документах, необходимо учесть то, что в документах предателем ни в коем случае не мог оказаться элемент иерархии, назначенный самим пишущим донесение. Вспомните резолюцию замполита: «не первый случай… видимо, работает какая-то сволочь…» А кто «сволочь»? Тот, кто назначал. Вор не тот, кто украл, а тот, кто попался. Вот и получалось, что голову снесли бы за донесения (не за измену прямых подчиненных, а за сообщение об этом) тому, кто назначал. Естественно, что в отчеты попадало более низкое звено, а в конечном счете — наинизшее вроде ротных политруков или батальонных комиссаров, ниже которых спуститься было просто некуда.
Итак, документы сохранили сведения о предательстве лишь высших комиссаров (тех из них, кто решался из тыла приблизиться к зоне боевых действий), а также низшего звена; поведение же среднего эшелона политкомиссаров по понятным причинам зафиксировано практически не было.
В политдонесения вносились искажения еще и систематически-непроизвольные. Писавшие политдонесения были носителями диких суеверий типа дарвинщины, суверенитизма, психологического равенства наций и известного учения о приоритете классовой борьбы. О том, до какой степени у комиссаров и гэбистов мышление было загажено учением о классовой борьбе, можно судить по тому, что когда из Европы стали поступать сообщения, что немцы массами уничтожают евреев, то сталинцы совершенно искренно в прессе «разъясняли»: не евреев-де уничтожают, а богатых евреев, гитлеровцы-де таким образом добывают себе материальные ценности.
Другим следствием «учения о классовой борьбе» было ложное представление, что Кавказец — никакой не невротик, не урод, не человек, склонный к болезненным зависимостям, но, напротив, борец за интересы мировой революции, что у него вообще никакой психики нет. Также следовало и то, что самыми лучшими бойцами должны быть не только коммунисты и политруки (отклонения случайны), но и секретари райкомов и обкомов — потому что они все заинтересованы, им-де выгодно. О глубине этой фанатичной веры можно судить по тому, какие выводы делались из статистических отчетов: скажем, из того, что из 32 партизанских отрядов, созданных в Орловской области из партийцев и возглавляемых ответственными партийными работниками, действовало лишь 5, делался вывод (что интересно, даже в 1996 году!! — см. в кн.: Пережогин В. А. Партизаны в Московской битве. М.: Наука, 1996), что коммунисты лишь кое-где и лишь порой не выполняли своего долга.
Об истинных масштабах предательского (исполнительского) поведения функционеров коммунистической иерархии известно не только по рассказам ветеранов, но косвенно по документам, составленным гитлеровцами. Можно вспомнить хотя бы, с каким ожесточением препирались между собой гестапо и вермахт, кому из них расстреливать — ох, и утомительная же это работа! — массы сдавшихся политруков и комиссаров: из-за малого числа столь напряженно бы не спорили. И это притом, что исполнители регулярной Красной Армии «внешнического» типа погибали первыми, следовательно, до плена доживала лишь малая часть политруков — остальные бездарно в истерической панике гибли, «не вовремя» выскакивая из окопов, кончали жизнь самоубийством, принимая свое непосредственное начальство за немецких диверсантов, или были вовремя арестованы «органами».
При изучении документов политуправлений необходимо учитывать, что политруки и комиссары были одного типа — «внешническо»-угоднического — преимущественно в необстрелянных частях (то есть, формировавшихся еще до войны, а после ее начала — в тылу; в таких условиях ценятся только подхалимы). Если же воинская часть уже побывала в бою и назначенный начальством и угодный иерархии комиссар или политрук куда-то исчезал (переходил на сторону немцев, погибал, как и прочие трусы, в первом же бою из-за «необъяснимого» поведения, или, перемазанный после принародных приступов «медвежьей болезни», бывал отозван в тыл — на повышение), то новые политруки, если и не выбирались рядовым составом, то назначались из «проявивших себя в бою» (были соответствующие традиционные приказы). В условиях отступления и оборонительных боев — из способных вести оборонительный бой.
