Дело, как видно из случая с водкой, вовсе не в телевиденьи. Хотя и оно вносит свой вклад в дело унификации толпы.
Все просто: я не воспринимал слов отца, потому что был тогда элементом стада!
Отсюда — водка.
И неверие в существование немецких винтовок.
Но трофейная немецкая винтовка у отца все-таки была, и он из нее по самолетам стрелял, и это я запомнил — оставалось только понять.
Еще одним проявлением моего пребывания в стаде было то, что геройским мне казалось только наступление — но не оборона. И мне ребенком казалось почти естественным, что за тот бой, когда от батальона осталось четырнадцать человек, отцу ордена не дали, а за освобождение неоправданно дорогой ценой деревеньки, во время которого у деревянного сруба колодца отец получил тяжелое ранение, — дали: ведь было наступление!
Но вот идет время, прибавляются седины, считать привыкаю не на годы, а на написанные книги, главным событием становится встреча с неугодником, а молитва превращается в ясную потребность — и вот я уже начинаю понимать, что атака та, в 42-м, может и не нужна была вовсе, а вот бой в обороне, когда от тысячного батальона осталось четырнадцать человек, — был высшим героизмом, спасением чего-то большего, чем своих близких и земли предков. Разумеется, это дар — дать возможность сыну гордиться отцом, но тот бой был чем-то еще большим. Отец защищал Родину — и притом, как теперь стало ясно, Родину вселенскую…
Это очевидно.
Прежде мне казалось странным, — а интонации отца я помню, — что самым тяжелым ему казался вовсе не штурм деревеньки и даже не тот запредельный для человеческого сознания бой, спасенный подошедшей в сумерках тридцатьчетверкой… Тяжело было тогда, когда они — отец тогда еще был в артиллерии — по раскисшей грунтовой дороге, ночью, может быть, под дождем, волоком на себе тащили орудие.
Дело не в том, что орудие то, верно, было разбито при бомбежке или погибло при артобстреле — а иначе почему отец оказался в пехоте? — но самым трудным была та ночь. Отца тогда угораздило попасть ногой под колесо орудия, ему отдавило пятку, и как он то орудие потом тащил, можно только представить, — но тяжело было, похоже, не из-за физической боли.
Может быть, разгадка — в той стрельбе по самолету, грозившей вызвать ярость летчика пикирующего штурмовика и — побудить его расправиться именно со стреляющим — подобно тому как охотник непроизвольно поднявшуюся медведицу бьет меж устремленных на него глаз. Что ему, фашисту, жаждущему покорности русских неугодников, до тех, кто, обхватив руками голову, вдавливался лицом в грунт?..
Отец же хотел видеть, знать, понимать; ничего не могло быть хуже тьмы — потому он и стрелял, глядя на отблески очередей скорострельных пулеметов и пушек штурмовика, потому и ученым стал, потому и та ночь с отдавленной под орудием пяткой — в темноте — была одним из самых тяжелых моментов на войне.
Тем мой отец и отличался от многих.
И потому даже с редкой по тем временам степенью доктора наук в иерархию не вписался.
И для меня, своего сына, тьмы не хотел: потому и поперек всеобщего хорового пения рассказывал про трофейную винтовку и твердо произнес слово «драп», потому тогда, в каменном карьере, указывая рукой на отвесные обрывы скальных пород, сказал мне, что вся эта эволюционная теория, в которую стадо тогда поголовно верило, — чушь.
Спасибо за правду, отец.
Глава тридцать седьмая
«ПРЕДАТЕЛЬСТВО» — ФИЛОСОФСКИЙ ПОДХОД
А что это вообще — предательство?
Подходов, очевидно, три: «внутреннический», «внешнический» и неугоднический. Истина же одна.
Обратимся к Полибию, из всех известных нам историков античности обладающему сравнительно сильным критическим мышлением. Все остальные историки (известные) той эпохи события только пересказывали, даже не пытаясь выявить между ними причинно-следственные связи. А Полибий пытался.
Итак, трудно решить, кто же действительно заслуживает имени предателя. Все-таки мы наиближе подойдем к истине, когда приложим это имя ко всем тем людям, которые, пользуясь бедственным положением родины, предают свои города врагам ради собственного благополучия и выгоды или из вражды к противникам (из числа сограждан. — А. М.), а также к тем, которые пропускают в родной город неприятельский гарнизон и, пользуясь для своекорыстных целей поддержкою иноземцев, подчиняют родину власти более сильной, чем та, какою родина располагает. Всех подобных людей можно с одинаковым правом именовать предателями. Всем ведомо, что никто из них никогда не стяжал себе ни корысти настоящей, ни почести, что они своими действиями уготовляли себе печальную долю. Поэтому не без удивления можно спросить, о чем сказано в начале нашего рассуждения, какую цель имеют эти люди, или какими соображениями они руководствуются, когда повергают себя в такое несчастие? В самом деле, никогда еще ни одному предателю города, войска или укрепления не удалось укрыться; если при совершении предательства виновный и оставался неизвестным, то последующее время обнаруживало всех участников. Потом, ни один предатель, раз он был открыт, никогда не пользовался благополучием; наоборот: те самые люди, в угоду коим совершено предательство, обыкновенно воздавали предателям заслуженной карой. Предателями часто пользуются ради своих выгод военачальники и владыки; но как только нужда в них миновала, с ними обращаются затем, говоря словами Демосфена, как с предателями, в том верном убеждении, что человек, предавший врагу отечество и давних друзей своих, никогда не будет ни благожелательным, ни неизменно верным. Потом, если бы предатели уберегли себя от наказания с этой стороны, то им нелегко укрыться от мести людей, которых они предали. Если бы наконец они и ускользнули от этого двойного преследования, то за ними на всю жизнь, везде, где есть люди, ходит по стопам мздовоздаятельница молва, которая денно и нощно создает перед ними всевозможные ужасы то воображаемые, то действительные, которая помогает своими указаниями всякому злоумышляемому на предателя, которая, наконец, не дает предателю забыться от своего преступления даже во сне и привносит в сновидения всякого рода козни и несчастия, ибо предатель сознает свою отчужденность от всех и общую к себе ненависть. И все-таки, невзирая на все эти последствия, никогда еще ни для кого, за весьма редкими исключениями, не было недостатка в предателях. Отсюда можно с полным правом заключить, что человек, по-видимому (казалось бы. — А. М.), хитрейшее существо, во многих отношениях должен почитаться бессмысленнейшей тварью. Ибо все прочие животные, повинуясь единственно чувственным вожделениям, через них только и подвергаются напастям, тогда как человек, сколько бы ни мнил о себе, впадает в ошибки и по влечениям чувственным, и по безрассудству.
(Полибий, XVIII, 15:1–16)
