Итак, пока Ленин был здоров, он воспринимал Сталина как хорошего-хорошего, преданного и умного; но как только Ильича разбил инсульт, одна половинка мозга усохла до размеров грецкого ореха, и Ильич ослаб — как вождь-гипнотизер, прежде всего! — то он якобы прозрел и распознал в Сталине мерзавца.
«Просто ошибался и прозрел», — типичный взгляд исполнителя, прежде всего, на самого себя, хорошего.
Хотя все, действительно, просто — но с точки зрения теории стаи.
Ленин — очевидный вождь, из чиновничьей семьи (чин отца соответствовал генеральскому, мать крутилась при дворе) сумевший подняться до уровня главы государства, властитель воли многосоттысячных толп. А раз подняться сумел, значит, влечению этому отдавался, а раз отдавался, значит власть ему, как таковая, естественна. Иными словами, из одного того, что Ленин смог стать во главе сплоченнейшей стаи, следует, что он превыше всего ставил поклонение, обожание и собачью преданность.
Пока Ленин не начал биологически разлагаться, психоэнергетическая сила его была колоссальна, причем настолько, что, как следует из тысяч и тысяч мемуаров, его начинал любить всякий, кто оказывался в непосредственной к нему близости. Причем, как это на первый взгляд ни покажется странным, даже тот, кто до встречи считал себя его идейно-теоретическим противником.
И Сталин тоже любил сверхвождя совершенно искренно и преданно, — и тем порождал у Ленина положительные эмоции; рационализации строились с использованием слов «умный», «способный», и т. п.
Но вот в жизни Ленина происходит в точности то же, что и в жизни Ганнибала, Наполеона, Гитлера и других: пройдя максимум своего влияния, его подавляющая сила идет на спад. В жизни Ленина эта точка перелома заметней, чем у других сверхвождей, — на Ленина было совершено удачное покушение, одна из пуль задела жизненно важный узел.
После ранения Ленин слабеет, а со временем все больше и больше; вскоре и вовсе становится беспомощным. Ленина перестают слушаться даже молоденькие секретарши и стенографистки (наиболее гипнабельный контингент). Дамочки против воли прикованного к постели Ленина доносили Сталину о всех высказываниях некогда ими обожаемого до самозабвения вождя, и из этого непослушания комсомолочек следует, что сила некрополя Ленина упала почти до нуля.
Как говорится, «сердцу» не прикажешь, — исчезли искорки обожания и в глазах Сталина тоже.
Но хуже того, о некогда испытываемом рядом с картавым вождем ломовом кайфе у «отца народов» осталось воспоминание! Это воспоминание хуже, чем забвение — поруганная «любовь» воспринимается как разочарование, как агрессия объекта любви, предательство (в понимании носителя стайного начала). «Разочарование» всегда высвобождает проявления ненависти.
Экс-вожди выход из-под повиновения замечают немедленно — и всегда оскорбляются. И начинают мстить. При бессилии — обзываться. Ленин был не оригинален: вдруг оказалось, что Сталин — мерзавец и неумный.
Ленин наконец-то умер, как умирали и другие вожди, а Сталин остался до времени жить.
Подавленное психическое состояние Сталина очевидно.
Надо понимать, что рядом с еще не развалившимся Лениным Сталин действительно был совершенно счастлив, — и не важно, понимал он или не понимал некоторые нюансы марксизма-ленинизма. Он был счастлив — восторженно.
А еще — что очень важно для понимания структуры психики Сталина — при жизни Ленина он был счастлив еще и от самого послереволюционного времени. Ленинцам было внушено верить, что все их внутреннее несчастие души (которое проявляется в ревнивости, страстной влюбленности в жен своих друзей, скверности тех женщин, с которыми они оказывались повязанными юридическим браком, и вообще вся остальная боль), происходит, якобы, вовсе не от того, что они суть неличностные элементы иерархии, а потому, что виноваты внешние обстоятельства, якобы плохой социальный строй (сословный). Дескать, если банки и трудолюбивых крестьян ограбить, деньги забрать себе, а инвентарь и хозяйственные постройки передать так называемой бедноте — то есть не желающей ни работать, ни думать черни, которая если чего и желает, так это достижения состояния «счастье» (напиться, накуриться или попасть в психоэнергетическую зависимость на каком-нибудь «национал-социалистическом» собрании), — то боль исчезнет.
Когда в 1917 году власть в столицах Российской империи досталась ленинцам, напряжение их душ было колоссальным, — как при первой любви, когда тешатся надеждой, что вот еще чуть-чуть, и боль души пройдет. Словом, оставалось только перебить тех, кто не нравится, тех, кому завидуешь — и вот оно, ломовое счастье!
Процесс устилания страны трупами, разрушение городов и сел, учреждение чекистских пыточных подвалов уже само по себе есть удовольствие для всякого некрофила, будь он ярким или жухлым. Удовольствие, разумеется, усиливается от наслаждения процессом поглощения себя сверхвождем. И самое главное: ожидание избавления от боли — великолепное, ни с чем не сравнимое наслаждение заведомо ложной надеждой!! Ложь ценится толпой выше истины и распознается безошибочно.
И Сталин в 17-м наслаждался. Вместе с остальными верными ленинцами, забывая о своей сухой руке, сросшихся на ногах пальцах и прочих уродствах, забывая о муках ревности, о неисполненном желании заставить соратников по партии с мужскими половыми органами танцевать друг с другом, о невыясненности отношений с любимым Ильичом, на пути к которому стояли Инесса Арманд и Надежда Константиновна…
Но надежды скончались.
Гражданская война потухла, из чего следовало, что нет уже больше достаточно убедительного повода убивать, нет основания подписывать приказы о расстрелах конкурентов и ненравящихся.
Сословное общество разрушили, — но боль не прошла: то, что вызывало зависть на духовном уровне, обрести не удалось.
Хуже того — Ленин заболел, а потом и вовсе умер, тоже не оставив никаких надежд на возвращение былого счастья страстной влюбленности — ведь подобного Ленину чуда-юда на горизонте пока не вырисовывалось.
Жизнь Сталина утратила свой вкус — «отец народов» вынужден был коротать время в припадках гнева на законную жену-валабиянку, вспышках ненависти к номинальным детям, как говорится, сомнительного происхождения, — но сомнительного только для нас, а Сталин, прилюдно называвший свою мать «старой шлюхой», вряд ли обольщался насчет своей жены — «почему-то» точной копии его матери. Приходилось тянуть лямку ненавистной жизни, занимаясь внутренними разборками со всякими там Троцкими, Рыковыми и Зиновьевыми, червонными казаками (или «червонцами», т. е. казаками, перешедшими на сторону Ленина, но психологически несовместимыми со Сталиным, поскольку испокон веку ненавидели кавказцев) и прочими.
Что оставалось ждать не умевшему жить Сталину, кроме смерти?
Если в таких случаях невротики не кончают жизнь самоубийством, то на что надеются?
