Да, были в классе и такие, с кем я сходился, и кто сходился со мной. И, на удивление, из этих трех-четырех одноклассников двое были из первого поколения потомков иммигрировавших в Россию. Один — упомянутый серб, а другая — дочь русского доктора наук и испанки. Тогда, перед Великой Отечественной, когда гитлеровцы вторглись в Испанию, чтобы решить исход гражданской войны, не-«внешники» вынуждены были бежать или хотя бы отправить своих детей за пределы Испании — одни выбрали Америку, другие — Россию. Так вот, мать этой «испанки» была из тех детей, которых родители отправили в Россию. Видимо, последняя неугодническая кровь, которая в XIV веке не ушла в Сербию от инквизиции. Так что с «испанкой» я, как и с сербом, сходился. С двумя иммигрантами из двух! Все сто процентов. Хотя статистика для доказательства ничтожная, тем не менее, странность угадывается.
Сходился я не с иностранцами, а именно с иммигрантами, переехавшими в более бедную с точки зрения их жизненного опыта Россию (вообще, о тех, кто приезжает в Россию ради выгоды, речь не идет). С иностранцами мне приходилось много и по разным поводам работать, начиная со студенческих лет. Несколько венгров, например, было в нашей студенческой группе. А с немцами, венграми и болгарами строил БАМ в интернациональном студенческом стройотряде. Болгарки были шлюховаты, давали всем подряд — кроме русских. Это было даже предметом шуток. Венгры и немцы, союзники по Второй мировой против нас войне, мне по молодости казались разными. Венгры — услужливы. А немцы, мягко выражаясь, — хамоваты. Это я теперь только понимаю, что услужливость и хамоватость — противокачания одного и того же садомазохистского маятника. Так что не могли венгры и немцы не быть против нас союзниками. С этими «внешниками» я не сходился тесно, так же, как и с одноклассниками-«внутренниками». Как, впрочем, и с прочими разными турками и американцами.
Идеологи, которые при социализме лишь из-за границ России позволяли себе вещать, что Россия — это такая страна, из которой все «нормальные» только и мечтают что уехать (чтобы можно было остаться, надо народ поменять, вариант — «возродить»), теперь это делают и с главной телебашни страны, построенной на месте «внутреннического» села-предателя Останкино, и, вообще говоря, в своей оценке России искренни. Подобное — к подобному, рыбак видит издалека только рыбака, так что из того, что идеологи-останкинцы вокруг себя видят одну только дрянь — закономерно.
А вот мой круг общения иной — противоположный. Я не только встречался с десятками людей, которые лично или в своих предках, в ущерб материальным интересам уходили в Россию, — но они мне всегда помогали.
В разное время и в разных городах мне, например, очень помогли два чеха, потомки последователей Яна Гуса, от предков, очевидно, на уровне подсознания лучшие традиции древности унаследовавшие; ныне оба — низовые до полной незаметности адвентисты. Один из них десять лет проработал в Америке в исследовательских лабораториях, — а потом ушел в Россию (предсказанный Еленой Уайт исход американцев? или просто заблудившийся чех?), где, по понятным причинам не получив доступа в исследовательские институты, был счастлив на физической работе. Я пока в его доме по его приглашению жил, все его спрашивал: почему? ведь толпы рвутся в противоположном направлении! не сюда, а отсюда — в Америку?! — но он от ответа уходил, отделывался недомолвками, дескать, понимаешь, парень, Россия… Но я тогда его ответа не понял…
Я все пытался понять, что же нас сближает? И поначалу думал, что комбинация научной работы с физическим трудом. Ведь я тоже всю свою жизнь периодически приостанавливаю интеллектуальные занятия и начинаю то строить (с десяток строительных профессий!), то лес валить, то лес сплавлять, даже подпольным ювелиром довольно долго зарабатывал… Сейчас вот прокладываю компьютерные сети. В сущности, я всегда занимаюсь умственным и физическим трудом одновременно, меняется только их пропорция: то я научный работник, увлекающийся ремесленничеством, то ремесленник, отдыхающий за письменным столом, — словом, в партизанский отряд Батеньки меня бы приняли в любой фазе.
Что ж, теперь, с годами, я того потомка гуситов, надеюсь, понимаю лучше: он во мне, тогда еще вполне правоверном адвентисте, во всяком случае по букве, некие задатки, похоже, видел, но не более чем задатки, а имбецилу что скажешь?.. Действительно: тогда понять слова Эйзенштейна, что, чем быть первым в Америке, лучше быть двадцать первым в России, я понять не мог — хотя и в толпе, для которой естествен был лозунг, что Россия XX век проиграла, я не был…
Где уж было понять истинную причину, по которой мне помогали потомки соратников еретика Яна Гуса?..
Итак, кому я чужой, а кому свой?
Спекулянтско-дипломатическому кругу и вообще ворью — чужой. Это — «внутренники».
«Крутым», пасторам-немцам, и вообще бандитам — тоже. Это — «внешники».
Я вообще с предателями Родины разошелся еще в предках.
Но с одним весьма узким спектром иммигрантов в Россию схожусь. Причем очень даже схожусь.
И не только с ними.
Вспоминается, например, такой случай.
…Случилось это тогда, когда я писать еще только учился, а именно года за полтора до встречи с Возлюбленной. После вирусного гепатита А (воспаление печени), выйдя из больницы, зарабатывать я несколько месяцев, естественно, не мог, необходимые для выздоровления яблоки были попросту не по карману, поэтому из Москвы я перебрался в сельскую местность, в «яблочный» совхоз на самом севере Молдавии (население — преимущественно украинцы). Нашел в небольшом поселке начавший разрушаться домишко, а поскольку дело было зимой, обрывками ватного одеяла заткнул дыры, а быстро остывавшую печку (кто-то не догадался вмонтировать в нее заслонку!) топил стволами засохших деревьев, которые выламывал каждый день в не столь далеком лесочке, — чуть, бывало, не падал от слабости под рюкзаком с этими стволами (гепатит дает о себе знать много месяцев). Так и жил. Вокруг было тихо, даже гула машин не было: из России только-только перестали задарма выкачивать нефть, а покупать ее молдаване еще не научились. Много читал и по силам, завернувшись от холода в одеяло, писал.
Но вот однажды в работе произошел сбой: загрустил — и вот почему. Я тогда уже больше года находился под впечатлением дешевого пацифизма, который внушила мне старуха родом из деревни Останкино (мать заведующего прачечной, вознесенного американцами на одну из высших во всероссийском адвентизме «духовных» должностей, в то время как прежде, при «внешниках», его оттесняли даже от низшей в Церкви должности — пастора). Старуха много и со вкусом рассказывала, каким образом останкинским адвентистам в 41-м удавалось увильнуть от фронта (интересно, что именно в Останкино еще с дореволюционных времен была одна из тогда редких в России общин официальных адвентистов — в советское время четвертой по численности из христианских деноминаций в России). Она с подробностями рассказывала, кто и, главное, как выворачивался: кто на лесопилке руку себе по локоть отпилил, кто броню купил, кто еще как устроился. Подавалось матерью будущего высокого «внутреннического» иерарха это дезертирство, конечно, как величие духа, «духовная» реализация заповеди «не убий». Мне тогда ее слова хотя и не понравились, но врезались болью внушения — не меньше года понадобилось, чтобы осмыслить истинный, столь явный в Библии смысл этой заповеди, а именно: «защити». А поскольку еще не осмыслил и от психоэнергетического вторжения старухи не освободился, то в полуразрушенном доме, читая про расстрелы во время Великой Отечественной войны паникеров и дезертиров, загрустил. Дело в том, что мой отец после того боя, когда от батальона осталось четырнадцать человек, из-за отсутствия офицеров был назначен комиссаром батальона, а когда батальон был пополнен и снова вступил в бой, то лично отдавал приказы о расстреле паникеров и трусов. Отец мне рассказывал, как эти паникеры — теперь я понимаю, что это были «крутые» «внешники», — ползали на коленях, все в соплях просили помиловать, дать еще хотя бы один шанс искупить свое предательское поведение, — но их все равно расстреливали. И правильно — до наступательных действий конца войны, в которых они бы стали орденоносцами, было еще далеко. Так вот, поскольку я тогда еще путал дешевый пацифизм с христианством, я и подумал: а вдруг среди расстрелянных были не одни мерзавцы, но и христиане? Отказывавшиеся защищать свои семьи из-за неких религиозных убеждений?
