В таком случае получалось, что мой неповторимый отец, столь от многих отличавшийся, — обыкновенный безбожник, палач, антихрист?
Какая при таких мыслях работа?..
И вот всего лишь на второй день этих грустных размышлений неожиданно раздается стук в дверь, и на пороге появляется небольшого росточка дедок — мне незнакомый. Молча из сумочки выкладывает на стол творог, ставит банку молока, рядом — литровую банку сметаны — одно это для меня, второй месяц перебивавшегося картошкой, фасолью и яблоками, было чем-то на грани с чудом. Выложил дедок все эти драгоценности на стол, сел на ободранный табурет и без всяких вступительных слов стал рассказывать как его… два раза расстреливали!
Первый раз — а дед с гитлеровцами бился всю войну, и притом без дураков, — в 1941 году. Дедок (тогда, естественно, еще молодой) в окопе, имея в виду гитлеровцев, сказал: «Кто ведет в плен, тот сам пойдет в плен; кто мечем убивает, тому самому надлежит быть убиту мечем» (Откр. 13:10). И не скрыл, что эти слова не из Устава, а из Библии. Это потом, уже в 42-м, вышел пропагандистский фильм, в котором Александр Невский говорит перефразированное из Библии: «Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет», — и политруки стали эти слова взахлеб повторять. Но в 41-м этого фильма еще не было. Соответственно, не знали, как к этой мысли относиться. Ну и кто-то из комсомольцев тут же расстарался и политруку «стуканул». Тот — выше… Словом, вот уже и трибунал, за столом знаменитая тройка: комиссары бок о бок сидят за импровизированным столом; рота построена, с него уже ремень сняли — приговор: расстрелять за измену Родине. Дед заволновался — за что?! Но комиссары начала войны — они и есть комиссары. Словом, вот уже осталось только последнюю команду отдать…
Но в этот момент подлетает вестовой и сообщает, что немцы в тылу десант на парашютах выбросили. А надо знать эмоции 41-го, чтобы понять, насколько магическими были в тот период слова: «немецкий десант». Комиссары, все побросав и ни слова не говоря, бросились к машине — драп, одним словом, главные в 41-м паникеры. А дед (будущий) стоит перед построенной ротой без ремня, ждет. А ротный и говорит: не я тебя приговаривал, не мне тебя и расстреливать, — одевайся!..
А второй раз деда к расстрелу приговорили уже в 44-м, где-то, кажется, то ли в Венгрии, то ли в Румынии, тоже что-то с его высказываниями было связано. Но он мне не стал рассказывать ни обстоятельств доноса, ни того, как выпутался, а только: «А ко второму расстрелу я отнесся уже спокойней…»
Ну как тут не вспомнить слова, сказанные Пилату: «ты не имел бы надо Мной никакой власти, если бы не было дано тебе свыше»! Хоть сколько раз к расстрелу или распятию ни приговаривай…
Дед закончил рассказ про расстрелы и так же неожиданно, как и пришел, поднялся и — к двери. Сказал только зачем-то напоследок, что сам он сейчас, хотя и здесь, в Молдавии, живет — но русский. И еще зачем-то добавил, что дети его — в России… И ушел.
В этом случае, конечно, интересно все: и само «недетерминированное» появление деда, и его без всяких вступлений рассказ о расстрелах, да и сам выбор темы для монолога, а еще то, что он обстоятельства второго расстрела не счел достаточно важными, чтобы тратить на них слова, но сообщил главное: спокойнее…
Очень емкое, многоуровневое слово — в устах такого человека.
Но дедок этот не единственный такой в моей жизни.
Наитруднейший для всякого писателя период — когда еще нет ни одного коммерческого издания, и никто в рукопись даже заглянуть не хочет. Чтобы быть опубликованным, надо быть известным писателем, а чтобы быть известным писателем — надо публиковаться — этот заколдованный круг известен, неизвестно только, как его разорвать. К тому же книгоиздательский бум прошел, тиражи упали… Вот я с рукописью «КАТАРСИСа-1» в руках, как нищий, и ходил по издательствам, — меня отфутболивали рецензиями, из которых было очевидно, что никто рукопись не читал. И вот тогда мне и помог Дмитрий Петрович Глазков. Дима работал редактором в одном крупном столичном издательстве, ему главред передал мою рукопись, и хотя Дима быстро понял, что «протолкнуть» «КАТАРСИС-1» ему не удастся (конечно, не за эти попытки он был вскоре уволен, а за те свойства души, которые побудили его мне помогать), он тем не менее добиться этого пытался. А еще он не пожалел нескольких своих выходных дней, чтобы существенно поправить архитектонику книги — к лучшему.
Мало того — он еще и оду в честь «КАТАРСИСа» сочинил!
Разумеется, ода оде рознь, — все зависит от личности автора, от сущности его души, притягивающей события того или иного рода. А события следующие. По окончании филологического факультета университета он был призван в армию, воевал в Афганистане. Это сейчас демократы из «Останкино» всей России «объяснили», что русские ребята в Афганистан пришли, чтобы миллионами истреблять афганских детей, но Дима вокруг себя видел противоположное.
…Они шли на двух БТРах по дороге, из засады по головной машине ударили ракетой — там наши ребята погибли все. А вот со второго БТРа, где был и Дима, солдаты соскочить успели. Сидевшим в засаде четверым стрелявшим оборонительный бой был, видать, чужд, они струсили и драпанули. Наши ребята, хотя и молоденькие, «отжали» этих выхоленных здоровяков от «зеленки», выгнали их в поле, бежать оттуда было некуда — там их и расстреляли. По документам — да и тип лиц подтверждал — американцами оказались! Все четверо. Так вот, Дима рассказывая мне про этот бой, удивлялся и не понимал, почему у него перед глазами, когда он короткими очередями бил из «калашникова» по этим откормленным демократам, стояли мать с бабушкой. Но Дима точно запомнил чувство — будто сейчас их защищает.
Впрочем, то была не единственная странность в описанном им эпизоде: скажем, почему Дима по прочтении «КАТАРСИСа-1» рассказал именно об этом бое — ведь, казалось бы, «Подноготная любви» — всего лишь взгляд неугодника на взаимоотношения мужчины и женщины… Взгляд неугодника…
Спасибо за помощь, брат. Тогда мне было особенно трудно.
* * *
Когда поднакопился жизненный опыт, стало ясно, кому я свой: тем, кто Россию в Великую Отечественную отстоял от сверхвождя, и тем, кто в Афгане был не просто так, а защищал Родину. Свой я и для потомков еретиков. Свой для потомков «неправильных» эмигрантов, не умеющих понимать своей материальной выгоды, — тех, которые, бросив все, едут в Россию. Много ли ума нужно, чтобы, глядя на фотографии нескончаемых колонн пленных правоверных комсомольцев, догадаться, что Россию от сверхвождей отстаивали всегда именно еретики?!
А отсюда рукой подать и до не особо православных рекрутских солдат, и до стойких сибирских полков, и до отлученного от церкви Льва Толстого, которому рекруты казались самым прекрасным, что есть на свете, и до своего отца, отпевшего свое в православном храме и кровью своей защитившего Родину и сына.
В самом деле, а с чего это я так люблю Толстого? С чего это, в первый раз прочитав его собрание сочинений лет в 13, причем по собственному почину, с тех пор все перечитываю и перечитываю? С чего это разве не пол-«КАТАРСИСа-1» посвятил Толстому? С чего бы все это?
