Уверенность англичан в версии о смерти от рака основывалась на противоположной уверенности: той, что англичанам — истинному венцу творения — травить побежденное французское чудовище смешно, верить в отравление ртутью могут только идиоты (ведь вскрытие не показало признаков отравления ртутью — хотя хлористой ртути в качестве слабительного англичане дали Наполеону десятикратную по сравнению с обычной дозу, но для отравления этого было недостаточно), следовательно (по «английской» логике), Наполеон умер от рака.
Несколько продвинуться в выяснении истинной причины смерти стало возможным только во второй половине XX столетия с развитием спектральных методов химического анализа. В сохранившихся волосах покойного (а в начале XIX века было модно сохранять пряди любимых — и прядей, выпрошенных у Наполеона, сохранилось превеликое множество) было обнаружено аномально большое количество распространеннейшего и доступного на острове Святой Елены яда — мышьяка. (Мышьяком пытались травить многочисленных в бараке Наполеона крыс, но вонь от крысиных трупов была из-под пола настолько непереносимой, что Наполеон предпочел о крыс — живых! — спотыкаться, чем догадываться об их разлагающихся трупах, — вот мышьяк и остался неиспользованным.)
Спектральный анализ волос Наполеона на содержание мышьяка проводился сегментарно: волосы резали на кусочки длиной в один сантиметр и анализировали каждый кусочек отдельно. Из одного только этого анализа стало ясно, что Наполеона медленно травили небольшими несмертельными дозами — и так на протяжении почти всего его пребывания на острове. Это была мучительная многолетняя агония. На глазах у многих агонизировал любитель порассматривать умирающих на поле сражений. Шесть лет его как бы поджаривали на адской сковородке — изнутри.
Впоследствии, по мере того как удавалось найти все большее и большее число прядей волос Наполеона, сбритых в разное время (а на конвертиках люди записывали, в какой именно день их одаривали бесценной реликвией), оказалось, что в его сбритых на следующий день после смерти волосах у самых корней было выявлено аномально большое содержание сурьмы — тоже яда, в достаточных количествах смертельного.
По мере углубления в вопрос о возможных способах отравления властителя Европы и почти что мира выяснилось, что Наполеон самолично искал горький миндаль
[9], чтобы добавить в напиток оршад. И сам оршад, и горький миндаль сами по себе в отдельности в традиционных количествах безвредны, но в определенной пропорции — смертельный яд.
Не странно ли это самоотравление?
Не очень.
В конце концов Наполеон однажды пытался отравиться — опиумом. Склянкой с этим классическим напитком Наполеон обзавелся в России, после того, как его чуть было не взяли в плен казаки. С тех пор Наполеон со склянкой не расставался. И воспользовался — спустя полтора года, когда стало ясно, что путь его — на остров Эльбу. Однако не умер: опиум за это время успел выдохнуться.
Странным при рассмотрении возможностей отравления Наполеона показалось также и то, что непосредственно перед его смертью три английских врача — Шортт, Митчелл и Арнотт — на консилиуме решили дать Наполеону слабительного — десять кристаллов хлористой ртути (и это при обычной-то дозе в 1–2 кристалла, да и то в несколько приемов!). Количество, хотя и ломовое, для здоровья далеко не полезное, однако для здорового организма не смертельное. Само по себе.
Странно — как много ядов! Ртуть, мышьяк, сурьма, комбинация оршада с горьким миндалем! А может и еще что-нибудь органического происхождения, что в волосы не переходит?!
Если это обилие ядов — результат сговора, то очень уж странный сговор, слишком уж много типов яда и участников. Так не бывает. При сговорах. При вербальных соглашениях.
Для более полного осознания всей странности процесса отравления сразу отметим, что количество мышьяка по длине волос не было постоянным, никогда не опускаясь, однако, до нормального уровня. Отсюда исследователями был сделан вывод — на наш взгляд правильный: мышьяк поступал в организм комбинированным способом — постоянно (скажем, с вином), а также эпизодически, однократными дозами. (Один участник? Или двое? Или более двух?)
До сих пор считается, что злодей-отравитель мог быть только один. В самом деле, разве не горячо любящие «суверенные» души откликнулись на беду любимого императора и отправились с ним в ссылку скрасить его одиночество?!
Вопрос внутри суверенитизма следующий: кто же мог все это количество одного только мышьяка в течение столь долгих лет подсыпать мучающемуся болями опальному некрофилу?
На острове жили четыре тысячи местных жителей; еще около трех тысяч английских солдат охраняли Наполеона от соблазна бежать; и около пятидесяти человек составляли свиту Наполеона. Жили все эти люди следующим образом:
— полсотни человек, добровольно изъявивших согласие сопровождать Наполеона в изгнание, жили в глубине острова, образуя обособленную колонию;
— охрана жила в казармах, и сторожевые посты располагались в виде нескольких колец оцепления. Солдаты и офицеры оцепления не имели права разговаривать с Наполеоном — чтобы не впасть в прелесть гипнотической от него зависимости, реальность и последствия подобной зависимости английские власти учитывали, и совершенно правильно, — и только очередной дежурный офицер дважды в день, приблизившись к колонии, должен был визуально убедиться, что император не сбежал. В обязанности командующего офицерами губернатора входило: следить за обороной острова, а также за персоналом, не только за офицерами, но даже за англичанами-врачами. К примеру, когда губернатор заметил, что доктор O'Meara слишком сильно привязался к Наполеону, то выполнил свой долг — и врача с острова удалил. Сам губернатор, опасаясь, видимо, за целостность своей психики, в колонии был редким гостем.
Таким образом, непрерывный контакт с Наполеоном (а следовательно, и возможность подсыпать ему яд) был только у самих обитателей колонии!!
В непосредственном окружении Наполеона были люди разных национальностей: французы, итальянцы и одна полуангличанка (Фанни Бертран, жена наполеоновского гофмаршала). Действуя методом отбора, швед Бен Вейдер (автор и исполнитель идеи спектрального анализа волос Наполеона) в содружестве с американцами, как им показалось, чисто логически пришли к выводу, что злодеем-отравителем мог быть только француз (в книге Бена Вейдера и Дэвида Хэпгуда «Кто убил Наполеона?»).
Эта эмоциональная ненависть шведов и американцев к французам понятна: шведы к французам испытывают застарелую зависть, потому что любая шведка почтет за счастье изменить своему мужу или жениху именно с французом, вот шведам про французов и понятно: мразь они; а американцы не могут простить французам, что они единственная в наше время в Западной Европе нация, которая если и не противостоит вторжению американской поп-культуры, то хотя бы это сопротивление имитирует. (Ничего не поделаешь, чтобы понимать причинно-следственные связи появления тех или иных мнений, приходится доходить до таких тонкостей, как национальная принадлежность автора гипотезы. Еще раз напомним: нация — это стая, сформировавшаяся на основе общности унаследованного от ее вождя-прародителя невроза — или комплекса неврозов. Поэтому теории, выдвигаемые стайными «идеологами» — «учеными», «адвокатами» и т. п. — так или иначе не свободны от влияния того невроза, что присущ именно той стае, к которой принадлежит «идеолог». Вырваться из-под влияния глубинных «национальных» неврозов могут только неугодники, движущиеся в своем развитии к курьерам, — но таковых среди ученых можно пересчитать по пальцам, да и взгляды их, естественно, не популярны в «обществе».)
