Прочитать успел только два тома. Мало. А вообще-то Толстого можно по-настоящему читать только там, где он и писал — на просторе. Здесь самое место.
Читать хочется очень. Чем с большим числом подобных Сенеке авторов прощаешься, тем больше хочется в который раз перечитать тех, которые остаются — Библию, Елену Уайт, Толстого. А ещё хочется, наконец, разобраться с Платоном. А то мы с ним до конца отношения ещё не выяснили. Во-первых, читал не всё, во-вторых, довольно давно. Кстати, Платон — это в переводе с греческого «большой», «амбал». Да-да, то самое прозвище, которое было у меня, когда в сибирской тайге работал! Он ещё, как и я в молодости, был борцом — отсюда и прозвище. Есть вариант перевода — лоб широкий. Тоже подходит.
Тут тебе многие привет передают, в особенности тётя Зина. Просила тебе передать, чтобы сюда меня одного больше не отпускала: замучилась мне готовить.
Я её пару раз лечил. Раз полдня лежала без сил, поработали — поднялась как ясное солнышко.
Последние дни после того, как от редактирования голова отключалась, отдыхая, обучал Витю психокатарсису. Сидим, развалясь в креслах, — ну чем не античные философы! А позавчера он решился и провёл первый сеанс с сыном. Дениска, казалось бы, заболел тривиальной ангиной — но чего только не оказалось на горле у него наверчено! И тряпки, и проволока, и какой-то металл, который они долго резали автогеном. Хотя вирус он и есть вирус, состояние Дениски резко улучшилось. Так что этот городок не без благословения от нашего с тобой здесь пребывания.
Когда я тебе в последний раз звонил и сказал, что выезжаю в среду, я думал, что оставляю себе резервный день. Думал, редактировать закончу в понедельник, а во вторник — приятное перелистывание этой грандиозной по толщине рукописи. Ведь такое перелистывание с вылавливанием ошибок, ошибочек, неровностей и просто помарок — самое, верно говорю, приятное в писательстве. Но не получается. Сегодня не закончить. И в этот приезд остаюсь в писании без сладкого. А вот если бы ты была здесь, то я мог бы остаться ещё на день и насладиться.
Но ты не здесь. Пятый месяц уже пошёл после того телефонного сеанса с матерью, от которого наше блаженное до тех пор здесь существование прекратилось. С того-то её внушения всё рухнуло и покатилось. «Всё» — это я несколько преувеличил (по-женски), но ведь, согласись, мы же не вместе. С какой стороны ни посмотреть — ты вместо меня выбрала подавление. В первую очередь — матери, но ещё города и, может, ещё кого-нибудь. Все рационализации необходимости нашего отъезда в Москву — все не сбылись. Говорила: работа, зарплата — зарплату настолько резко урезали, что создаётся впечатление, что или хотят голодом уморить, или таким образом попросту выживают. Говорила: удобный график работы, сутки на работе отдыхаешь, трое — дома, не обременительно, — кончилось. Говорила: компьютерами можно пользоваться, чтобы делать набор книги, — как нарочно, все их разломали, придётся покупать свой. Говорила: нельзя ребёнка в другую школу переводить, дескать, привыкла — теперь, спасаясь от непрекращающихся выкрутасов мамаши, сама предлагаешь всем переселиться в каморку папы Карло, ребёнка, соответственно, — в другую школу. Говорила: маму, маму (!) нельзя оставлять — а мать с тобой даже не разговаривает.
И чему же мы из всего этого научились? Ты что, признала, что поступила неверно? Прошло больше четырёх месяцев, а ты только-только призналась, что не совсем правильно себя вела. Причём это прозвучало так, будто ты не раскаиваешься, а сожалеешь, что для достижения «своих», как тебе почему-то показалось, желаний просто выбрала неверный стиль. Это ли не болезненная зависимость от матери? Естественно, что на таком основании у нас ничего не получается — и не получится.
А ты обратила внимание, насколько интересно наши с тобой взаимоотношения оказались завязанными на субботе? Пока суббота была в субботу — всё было в порядке. Я имею в виду, по большому счёту. Начиная с того, что мы с тобой вообще встретились, что, как выяснилось, невозможно. А как только ты после материного внушения от субботы отказалась — всё рухнуло. «Всё» — опять чересчур, но многое. В Москве сама на богослужения ходишь — ребёнка не берёшь. Дескать, она ещё должна родиться свыше, а пока ещё ребёнок. А как по заповеди? «Не делай в субботу никакого дела, ни ты, ни сын твой, ни дочь твоя, ни раб твой, ни скот твой». Мне трудно себе представить, как происходит рождение свыше у скота. У меня вообще такие мысли, что у скота с осмысленным покаянием трудности. Поэтому решать запрягать или не запрягать должны не те, у которых копыта раздвоены. У детей рождение свыше происходит, как ты сказала, только с возрастом (если вообще происходит), но не пускать ребёнка ко Христу — преступление против самого ребёнка, против Него, против семьи вообще, и даже против её, дочери, суженого. Я очень серьёзно говорю.
Что получается? Пока тебе было плохо, пока ты была задавлена всеми этими цилиндрами в черепе, всяческими нашлёпками, грудами металла, которые тебе наложили на плечи, пока ты была проткнута спицей, сдавлена у висков присосками от толстенной ржавой трубы, преграждающей пути вперёд, присосками, которые мне своими же руками и пришлось разгибать, пока закована была в наручники на запястьях, в кольцо на пальце, кандалы на ногах, обута в свинцовые сапоги, вколочена в металлическую юбку, пока ты под всем этим изнывала, — тогда ты могла воспринимать Библию как она есть. Но как только всё устроилось — муж непьющий-некурящий, спокойствие, эротика наивысочайшего класса, и т. д. — так конец, по субботам дочь в школу. Ну, просто классический синдром мужика, который не перекрестится, пока гром не грянет. Но опять-таки пострадала больше всех девчонка. Ведь заметь, пока была здесь, у неё свои суждения были, а как в Москве — только бабулькины. Не обольщайся — твоих нет. Ты что, хочешь, чтобы она в будущем к кому-нибудь с пеной у рта врывалась в комнату и визжала, что Библию читать нельзя, но надо сериалы смотреть и свечки ставить? И была несчастна?
Но какую же ты мне во всём этом усматриваешь роль? Я что, тоже должен так поступать? Ждёшь, что я буду пришпилен к бабской юбке, забуду всё то, что Он для меня сделал, и буду прислуживать твоему комплексу кастрации? Или одурманиваться духом болезненного города? Толстой в эту игру играл не один десяток лет, а под конец роскошно так выразился: ради любви я пожертвовал любовью, а в результате не получил ничего! И куды ж там — с ноткой обиды ещё написал: ничего.
Ты что, хочешь, чтобы я то же самое себе предуготовил? После всей той красоты, которую я с твоей же помощью перевёл на логический уровень?
Может быть, в «чёрной луне» я, действительно, сексуальный маньяк и извращенец — но не до такой же степени! Менять всё на ничего, бескрайность на тёплую бабскую постель?! Нет! Я 48 лет собираться, чтобы затем тайком сбежать и умереть на неизвестной промежуточной станции, не буду.
Не ты ли сама такому отношению к жизни одним только своим существованием меня научила? И после этого я должен постоянно жить там, где в изобилии водятся только проститутки, коммунисты и целители?!
В конце концов, не ты ли сама дала мне почувствовать, что такое настоящее эротическое наслаждение? Только способность даровать это удовольствие тоже не во власти человека. Как оказалось. Сама, между прочим, раньше ещё говорила, что на энергетику влияет всё: и мысли, и решения, и взаимоотношения с Богом. Уникальное соответствие врождённых биоэнергоритмических свойств — это, конечно, прекрасно. Особенно в эротическом смысле. Это прекрасно бесконечно, но только если смотреть снизу, с уровня обыденщины, но не сверху, где было слияние ещё и духовное. Поэтому, естественно, можешь представить и моё эротическое разочарование после всех твоих последних решений. И ещё эта твоя новая фраза: «А кто может знать волю Божью?»
