Что может в этой жизни сделать писатель? На что повлиять? Изменить он не может ничего, но повлиять на формы — да. Наполеон перед Толстым пал. Во всяком случае, в России. Спиритизм только-только входил в моду, и Толстой лишь слегка его коснулся в своих произведениях, но и этого оказалось достаточно, чтобы и эта форма не имела того влияния на русский народ, как на Западе. Затронул Толстой и проблему целительства, но только в православной форме. Это — «Отец Сергий», к этому произведению мы чуть позже вернёмся. «Ваша борьба с правительством, — писал Толстой, обращаясь к революционерам, — есть борьба двух паразитов на здоровом теле <народа>…» (ПСС, т. 36, стр. 308). При Толстом-художнике коммунизм ещё не успел поднять голову настолько, чтобы Толстой обратил на него более пристальное внимание. Не успел. Жаль. Но все формы зла невозможно охватить не то что в одной книге, но и даже в собрании сочинений.
Характерная деталь: умом к числу бонапартистов Анатоль не относится. Может быть, по той же причине, почему сам Анатоль с развратными женщинами был «в своём праве»: он нисколько не заблуждался по поводу состояния души того, кем восхищается толпа. Бонапартистами «от ума» в начале повествования были любимые герои Толстого — князь Андрей и Пьер. Князь Андрей погиб явно уже другим человеком, и мы отчётливо видим, как развеивается одурь поклонения у нашего наивного поначалу Пьера. Анатоль относится скорее к тем, кто бросился бы в реку, чтобы сделать приятное предмету своего обожания. Совершенно неожиданно для себя бы бросился.
Итак, если главный враг Толстого-художника был «великий человек» император Наполеон, то в чём же тогда художественная необходимость Анатоля? Ведь, в сущности, Анатоль — щенок по сравнению с императором, и хотя относительно него и не заблуждался, всё равно энергетически (нравственно, т. е., безнравственно) — щенок. Но, тем не менее, Анатоль нужен, поскольку в нём мы узнаём Наполеона, а в Наполеоне — щенка Анатоля, который готов пойти на всё, даже на риск уголовного наказания за двоежёнство, чтобы хоть ненадолго, хотя бы на несколько недель почувствовать себя «великим», подобно убогому Наполеону; человеком, великим хотя бы в глазах обманутой Наташи. И это искреннее чувство Анатоля к Наташе, действительно, — любовь. Спросите удава, любит ли он кроликов, которых пожирает, и он ответит искренно: да, любит.
Анатоль не в силах удовлетворить пожирающее его влечение, это принципиально невозможно, и эта невозможность отравляет существование и Анатоля, и подобных ему. Перед императором Наполеоном будут пресмыкаться, будут называть это холуйское чувство раздавленности, состояние «совершенного ничто» — любовью, но никогда ему, как и Анатолю, не узнать, ни что такое настоящая любовь женщины-половинки (а только это истинная любовь), ни, даже, что такое — уважение друга. Жаль Анатоля. Бедняга… Жа… А ведь в этом чувстве «жаль» к непотребному человеку, чувстве, возникающем от общения с толстовским текстом, сияние художественного гения Льва Николаевича!
Действительно, когда Анатолю на Бородинском поле ампутируют ногу и он безостановочно кричит, — нам его жалко, а вот когда после другого сражения скромному капитану Тушину, явно к ярким некрофилам не относящемуся, трудяге и скромнику, отрезают ещё более важную часть тела — руку, в нас чувство жалости, во всяком случае, того рода, которое возникает к Анатолю, не появляется. В этом-то и заключается гениальность Толстого-психолога. Капитан Тушин, работяга и герой, которого не замечают, энергетически не манипулирует чувствами окружающих, он не в состоянии заставить их ни собой восхищаться, ни жалеть. Такова правда жизни, что некрофилы чаще всего «работают» с нами на двух волнах — или это Наполеоны, которыми, не умея сопротивляться, мы восхищаемся, либо это «бедняжечки», «Божьи сироты», и мы их жалеем. И, странное дело, удушает нас к ним жалость безо всякой на то объективной причины. Можно даже предположить, что из любых двоих, которых в средние века сжигала инквизиция, толпа не заметила того, который следовал всем сердцем за Иисусом, что и засвидетельствовал своей смертью, но если и рыдала, то только над тем, кто сам на эту казнь напросился и кто принюхивался, даже обложенный вязанками хвороста.
Им выгодно, чтобы мы их жалели. Мы расслабляемся и получаем психоэнергетическую травму, определяющую нашу от них зависимость.
«Работа на жалость» в некрофилах укоренена на подсознательном уровне; некрофил не упускает своего, даже когда ему ампутируют ногу. Он — некрофил.
У Анатоля был, как некоторые полагают, прототип. На самом же деле их было даже два. Вторую болезненную «любовь» Тани Берс (сестры Софьи Андреевны) так и звали — Анатоль. Он был очень молод, его половые «победы» ещё только начинались, он чувствовал себя неуверенно, и ему, чтобы эту уверенность обрести, требовалось абсолютное обожание объекта. Этим объектом и стала Таня, которая, безо всякого на то основания, возомнила, что эротические поползновения Анатоля свидетельствовали о его способности оценить её как личность. Анатоля из Ясной Лев Николаевич выставил лично.
Второй из жизни Тани прототип, который, как и Анатоль, был в связи с цыганкой, — брат Льва Николаевича, Сергей Николаевич. Он был третьей, наиболее болезненной «любовью» Тани Берс, болезненной настолько, что на этот раз Таня даже пыталась покончить жизнь самоубийством. Он с ней поступил подлее всех предыдущих. Однажды Лев Николаевич спал в Пирогове во флигеле, потом записал: «У Серёжи с Таней что-то было — я вижу по признакам, и мне это очень неприятно. Ничего, кроме горя, и горя всем, от этого не будет. А добра не будет ни в каком случае». Доброжелательно настроенный к Сергею Николаевичу А. А. Фет упомянул в воспоминаниях, что брат великого писателя страдал болезненной мизантропией (человеконенавистничеством). Он обещал Тане Берс (прототипу Наташи Ростовой) на ней жениться, хотя сам был женат, пусть даже и невенчан. Он даже, как уверял, хотел от жены вырваться, но, как уверял, не смог. Невенчаной женой Сергея Николаевича была цыганка, которую он выкупил из хора и которая с цыганским табором была разобщена пространственно, но не душевно. Последнее очень важно. Подобно тому как одни люди более подавляющие, чем другие, так, естественно, несхожи и целые народы. Цыгане, в особенности из табора, — народ особый, они полностью отказались от созидательного труда и профессионально посвятили себя актёрству, попрошайничеству, жульничеству — всем тем занятиям, успех в которых основывается на гипнотическом воздействии, то есть, на их, цыган, способности к подавлению. Веками в цыганских таборах шёл отбор: те, кому жизнь за счёт других была внутренне не приемлема, с табором порывали и ассимилировались с окружающими народами. Те же, кому порядки табора были органичны, приемлемы, — продолжали род и сохраняли нацию. Отсюда, можно не сомневаться, что артистка цыганского хора в состоянии страстно в себя влюбить, страстно вплоть до полного некроза объекта. Естественно, что рядом с такой дамой мужчина время от времени будет чувствовать себя неуверенным, подавленным, униженным, иногда ему будет хотеться, чтобы не он ею всё время восхищался, а, хотя бы иногда, и им кто-то (принцип садомазохистского маятника). Таким образом, цыганка была полной противоположностью нашей Тани, но в борьбе за мизантропа Сергея Николаевича победила, естественно, дама более подавляющая. Так, в сущности, почти всегда и бывает. В конечном счёте, некрофил-мужчина, справившись рядом с биофилкой со своими проблемами (в том числе и с половыми), непременно вновь окажется подле близкой ему по духу некрофилки. Что и произошло в действительности между Сергеем Николаевичем, Таней Берс и артисткой цыганского хора.
