Анатоль был глуп. Но мы, читая, этого не замечаем. Анатоль производит впечатление справляющегося с этой жизнью, и это впечатление настолько яркое, что начинает казаться, что он хозяин этой жизни. По внешним атрибутам он, как и «властитель гарема», неутомимый любовник, отнюдь не страдающий от комплекса неполноценности. Анатоль изображён так, как он того хотел бы, чтобы его воспринимали — почти что идолом для поклонения. Но мы мыслью проникаем в истинную сущность вещей и вместе с Толстым постигаем, что Анатоль — глуп.
А ещё Анатоль нуждался в услугах обманутой биофилки, поскольку на генитальные взаимоотношения был попросту неспособен.
Читающий — да разумеет.
Глава двадцатая
Так кого же любил Лев Толстой?
Лев Толстой женился в 34 года, прожил с женой, не изменяя, 48 лет, из которых тридцать три последних года мечтал от неё сбежать. Жена Соня (детское прозвище — «фуфела») бежать никуда не собиралась, наоборот, чувствовала себя в имении Толстого полновластной хозяйкой, контролировала всё, вплоть до часов работы великого писателя. Дело доходило до того, что Лев Николаевич не имел права, чтобы сосредоточиться, закрывать дверь в кабинет, потому что Соне хотелось видеть то, чем он занимается. Писателю по роду работы необходимо, чтобы новые впечатления не рассеивали внимание и, в особенности, необходимо, чтобы не менялась в кабинете обстановка, но Соня могла без согласия мужа снять висящий в кабинете портрет и заменить его другим, а то и вовсе ворваться и разорвать его в клочья.
Свою многолетнюю мечту сбежать Лев Толстой воплотил только в 82 года. Ночью (ночью!) он тихо разбудил верных ему в доме людей, стараясь не шуметь, они собрались и почти без вещей крадучись ушли из усадьбы. Толстой хотел убежать куда-нибудь далеко-далеко, так, чтобы супруга его там найти не могла, и для этого он со спутниками менял поезда (на каждой узловой станции заново брали билеты) и всячески старался оставаться незаметным. Однако организм Толстого не выдержал — всё-таки 48 лет совместной жизни с некрофилкой! — и величайший из писателей простудился и умер на станции Астапово.
Как могло случиться, что величайший писатель-психолог мог жениться на такой женщине? Можно было бы ещё понять, если бы женился он, скажем, лет в 19 или в 22, но в 34! Казалось бы, к этому возрасту, кроме глубоких познаний о противоречивости человеческого естества и лживости высказываемых мнений, могло бы прийти и самообладание. Как он мог ввести в свой дом такую женщину, да и любил ли он её? А если не любил Соню, то, в таком случае, кого?
У Сони было ещё две сестры: Лиза (старше Сони на год) и Таня (младше Сони на три года). Толстой ещё задолго до женитьбы был вхож в этот дом. Однажды он сказал своей сестре Марии:
— Машенька, семья Берс мне особенно симпатична, и, если бы я когда-нибудь женился, то только в их семье.
Мария Николаевна такое умонастроение брата одобрила и обратила внимание его на старшую, Лизу:
— Прекрасная жена будет, такая солидная, серьёзная, и как хорошо воспитана! — высказала своё мнение будущая монашка, спавшая не только с И. Тургеневым.
Разговор их подхватили, донесли до Лизы и уверили её, что граф её обожает и собирается жениться. Лиза, прежде равнодушная, размечталась и за графа идти замуж собралась. Она стала подолгу сидеть перед зеркалами, изменила причёску. По этому поводу Соня, в то время влюблённая в Поливанова, как могла издевалась над своей старшей сестрой и среди прочего говорила, что нежности, в которые та пустилась, ей не к лицу.
Лев Толстой записал в дневнике 22 сентября 1861 года: «Лиза Берс искушает меня; но это не будет. — Один расчёт недостаточен, а чувства нет».
Из этой записи мы, между прочим, узнаём, что в свои 34 года писатель, выделявшийся психологизмом своих произведений, так же, как и жеманные девицы того времени, считал, что самые важные в жизни взаимоотношения должны строиться на чувстве. Оставалось только дождаться, когда чувство это ему сделают.
Как мы уже знаем, кроме Лизы в семье Берс были ещё две невесты: Соня и Таня. Это были два совершенно разных человека. Можно сказать, прямо противоположных, хотя и воспитывались в одинаковых условиях, по одним и тем же книгам, и манер от них ожидали одних и тех же. Мужчины, которые начинали рассматривать Таню как объект своих вожделений, оставались спокойными, те же, которые выбирали Соню, влюблялись страстно (то, что в женщину страстно влюбляются, — её позор!!!) — с хватанием в отчаянии за голову, с ощущением себя рядом с ней недостойными, с рыданиями, сочинениями стихов и т. п. Реакции на ухаживания у Сони и Тани в одном и том же возрасте были также различны. Когда осмелевший молодой человек взял Таню за руку, она не посмела её отдёрнуть, боясь его обидеть. Соня же не только отдёрнула, но и брезгливо (морщась?) стала вытирать руку платочком, отчего молодой человек, почувствовав всю свою ничтожность, в отчаянии схватился за голову. В одной и той же ситуации Таня (будущий прообраз Наташи Ростовой, если вообще можно говорить о прообразе) находила повод для радости, а Соня — повод почувствовать себя несчастной. Словом, характеры достаточно целостные, чтобы предсказать с достаточной степенью точности, у которой из двух сестёр будут сны о расчленении младенцев; кто будет возбуждаться от вида испражнений; у кого будет страстное влечение отправиться в больницу целовать у больных гнойные язвы (было и такое!); и краткосрочная потребность (ввиду определённых психологических трудностей) в биофильном мужчине; и невозможность с такого рода мужчиной ужиться; и даже стремление первенствовать во всём, даже по пустякам, а уж тем более среди сестёр в деле замужества.
На что особенно обращает внимание в своих воспоминаниях Таня (а она хорошим языком написала книгу «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне»), так это на то, что в присутствии Льва Николаевича все становились жизнерадостней, оживлённей, и у всех появлялось желание справиться со своими проблемами. Это чрезвычайно важное свойство биофилов уже тогда, до свадьбы с Соней, было Льву Николаевичу присуще. С возрастом это его свойство только усилилось.
Ещё Льва Николаевича легко обманывали, он об этом знал, но гипнабельным себя признать, чтобы от болезненных зависимостей защититься, не сумел. (Он говорил, что воспринимает людей особенно, физически, но склонен был видеть в этом только одну сторону, считая это преимуществом.) Раз взялся Лев Николаевич (уже после свадьбы) выращивать каких-то уж совсем особенных свиней японской породы (очень он восхищался выражением их, как он говорил, лица!), нанял человека за ними ухаживать, а тот их всех переморил. Не по недосмотру или небрежности, а осознанно, потому что нравилось убивать. Этот человек потом хвастал, как изощрённо он этих свиней «сделал». Лев Николаевич же ничего не понял и считал, что свиньи передохли из-за хвори, но не понял не потому, что медленно соображал, а потому, что яркий некрофил простодушному (гипнабельному) Толстому мог внушить, что хотел… Скажем, внушить своему нанимателю чувство, что, несмотря на то, что свиньи дохнут, — всё хорошо.
