Что же Лев Николаевич, в своих произведениях по поводу женщин предельно откровенный, просто скандально откровенный, мог ещё о них сказать? Что? Что из его личной жизни, которую в последний её период фиксировали на бумаге одновременно разве что не по пять человек, могло остаться неизвестным?
Скажите, а когда за Львом Николаевичем и женщиной запирались двери так плотно, что никто из всепроникающих мемуаристов не мог ничего выведать?
Разумеется, только в спальне. И притом ночью.
Что же там могло происходить такого, тако-о-ого?!..
Как ни удивительно, но при всей громадности, прямо-таки необъятности литературы о Толстом, ничего на сей счёт вразумительного не написано. Упомянут, похихикают — и всё. С благоверной, хи-хи, разобраться хотел? Причём же, в таком случае, хи-хи, «женщины», множественное число?..
А ведь то, что собирался сказать Учитель, имеет для познающей части человечества большое значение, — иначе бы Лев Николаевич не намеревался об этом написать. И он бы исполнил своё намерение, если бы не особые обстоятельства его смерти, точнее, гибели: он бежал, ночью, без шапки, стараясь оторваться от преследующей жены, своры журналистов и старцев, простудился и перед кончиной на станции Астапово несколько дней был в полубессознательном состоянии.
Со времени его смерти прошло вот уже почти сто лет, многие и многие тысячи мужчин и женщин верили и веруют, что они любимого своего автора понимают, но среди них до сих пор не нашлось ни одного, который бы единственное незавершённое дело этого замечательного человека довёл бы до конца.
Но не вечно тому быть!
«Вычислить» тайну, которую Лев Николаевич соглашался открыть только стоя одной ногой в могиле, с одной стороны, весьма просто, а с другой — может показаться, что неимоверно трудно.
Просто, потому что к области тайны спальни можно приблизиться довольно близко методом «от противного». В жизни существует ограниченное число возможностей, преимущественно две, невозможный вариант отбрасывается.
Трудно же потому, что для применения метода аналогий, чтобы с уверенностью реконструировать подробности, у объекта со Львом Николаевичем должно быть достаточно много общего. Теоретически это возможно — подходит всякий, у кого тот же, что и у великого писателя склад души, что, среди прочего, должно проявляться в схожих внешних событиях жизни. Раз возможно теоретически, то, тем более, возможно практически.
Что ж, благословясь, приступим.
Итак, она закрывает и запирает двери спальни. Последующее развитие событий возможно на двух уровнях: слов или поступков. Лев Николаевич худо-бедно, но к концу жизни понял, что слова у женщин — ложь, даже когда они хотят быть предельно искренны. Вряд ли он хотел поведать об их словах. Следовательно, остаются поступки. Возможных путей развития событий наедине только два: может последовать генитальная нежность, а могут начаться противоестественности. О нежности, разумеется, речи быть не может: Лев Николаевич ждал её от своей Сонечки, начиная с первой брачной ночи (дневниковое: «Не она!..»), но не дождался. Вместо этого, начиная с первой брачной ночи и на протяжении последующих 48 лет, были сплошные выкрутасы и унижения, стержень которых тот, что она чистая-чистая и ничего генитального ей не нужно. Согласны, у любой женщины ярко выраженного анально-накопительского типа генитальное вызывает только раздражение. Но что же она, в таком случае, вытворяла эдакого с анусом, раз абсолютно послушный её воле Лев Николаевич по её, в сущности, вызову к ней в спальню являлся регулярно? (Насчёт того, кому принадлежала волевая инициатива уединения в спальне, заблуждаться не следует: когда женщина не хочет, чтобы мужчина пришёл, он никогда не придёт. Помните деда Щукаря и его бессмертное: сучка не захочет, кобель не вскочит? Это нерушимый закон. Если бы Соня хотела, чтобы муж не приходил, то как-то так получилось бы, что он не пришёл бы уже на следующую ночь после так называемой первой брачной. Это правило особенно справедливо для семьи Толстых, в которой гипнабельный муж был скандально ведомый.)
Итак, смысл постели — в анальном времяпрепровождении. Но постель одна, а анусов, согласитесь, два. Который же из них был задействован в извращениях, ради которых гипнабельный Лев Николаевич, многократно клявшийся никогда больше в постели с Софьей Андреевной не оказываться, вдруг неожиданно срывался и как одержимый мчался под дверь её спальни мазохистски унижаться, а «чистая-чистая» Соня его после завершения ожидаемой обязательной программы впускала?
Очевидно, анус был не Софьи Андреевны, по той, хотя бы, «технической» причине, что дети у неё всё-таки рождались.
Это физиологическое обоснование. А есть и психологическое. Дело в том, что сплошь и рядом женщина, устав ждать от мужчины инициативы, первой предлагает поиметь её в задний проход. Это достаточно типично — и у мужчин не может вызвать удивления. Веди себя женщины Толстого только таким образом, у него не было бы повода для восклицаний:
«Такое, тако-о-ое!!!»
В смысле характера это далеко не худшая часть женщин, у этого типа деструктивные импульсы преимущественно направлены на самих себя. Софья же Андреевна была явно иного психологического типа. Во всяком случае, с не давящим Львом Николаевичем реализовать этот вариант ей было невозможно. Другое дело, скажем, с Танеевым… А вот со Львом Николаевичем Софья Андреевна явно всегда находилась в садистской фазе.
Следовательно, Софья Андреевна вовлекала мужа в постель для манипуляций с его анусом. Таки-и-их манипуляций, что Лев Николаевич мог решиться написать о них, только уже захлопывая за собой крышку гроба. На анус Льва Николаевича указывает также тот факт, что Софья Андреевна явно необоснованно обвиняла мужа в гомосексуальном сожительстве с Чертковым. Лев Николаевич стар, Чертков же намного его моложе, к тому же холост, так что двух мнений о том, на чью пассивную роль намекала Софья Андреевна, быть не может.
Конечно, вину за такие обвинения мужа можно свалить на фантомы сознания самой Софьи Андреевны: дескать, пожила графинюшка на свете, шестьдесят седьмой годочек уже, слушала-слушала разговоры про любовь да про нежности, но наконец утвердилась, всё, шабаш, меня не обманешь, я-то знаю, что только тогда человеку по-настоящему хорошо, когда оттуда ползёт, или, соответственно, туда пихают. Муж-то мой, граф, мог оставить удовольствие собачьего повиновения моим капризам только для справления удовольствия ещё большего. Того же рода. А большее — это… Когда пихают. Что-то побольше.
Рассуждение достаточно правдоподобное. Однако, учитывая то, что все поступки, действия и слова Софьи Андреевны были направлены только на одно — унизить, задеть мужа, отравить ему существование, — сомнительно, чтобы она могла удовольствоваться тем ничтожным уровнем его боли, которую могли вызвать её общетеоретические фантазии. По-настоящему задеть мужа могла только конкретика — тайная, скрываемая. Слова Софьи Андреевны небеспочвенны, — хотя, как всегда у женщин, далеки от корректности: Лев Николаевич ни в коей мере гомосексуалистом не был. Свидетельство тому — все стороны деятельности Льва Николаевича, его психический склад и даже то, что современные гомосексуалисты с удовольствием читают Шекспира и Достоевского, а Толстого на дух не переносят. Пожалуй, вполне достаточно одного только свидетельства ассоциативного мышления Софьи Андреевны: её муж был духовно противоположен «музыканту» Танееву!
