Раскосые глаза Ратши хищно блеснули.
– Берите, што дают, и благодарите Господа за его милости, – назидательно молвил Шуйга. – Мы ить ходим по земле не ради приобретения богатств, а штоб людям радость нести, и дабы не забывали, што они человецы, а не скот безмолвен.
– Правдоруб… ядрена корень… – пробормотал Ратша.
Но, получив от Некраса Жилы тычок под бока, замолчал. Слепцы были бессребрениками, они довольствовались малым, но благодаря их таланту вся ватага не бедствовала. А в голодные годы это стоило дорогого.
Розважью улицу только недавно вымостили новыми, тщательно отесанными плахами и устроили водосливы. Она была шире, чем остальные улицы Нова-города, и сплошь обустроена подворьями бояр и богатых купцов. Калики перехожие остановились перед воротами, за которыми высились палаты боярыни Марфы Борецкой, в некотором смущении. Вблизи подворье Борецких поражало еще больше, чем издали. Оно было обширно и выглядело очень богато.
Палаты были о два яруса, с четырехскатной крышей, покрытой лемехом
[52] с полицами
[53], а третий ярус представлял собой сооруженный над сенями деревянный терем со светлыми косящными окнами на все четыре стороны и высокой шатровой кровлей. К основному жилью – клети – были пристроены прирубы, присенья и задцы. Хоромы стояли посреди подворья, а широкое крыльцо было выдвинуто на середину переднего двора и занимало место между входом в хоромы и воротами.
На заднем дворе находились дворовые постройки: поварня, хлебня, пивоварня, погреб с погребищем, баня с предбаньем, хлевы, амбары, конюшня и жилье для челяди, которая не была вхожа в палаты. Лицевая сторона палат состояла из трех самостоятельных частей: посередине находились сени, с одной стороны которых были покоевые горницы, а с другой – горницы приемные, в том числе и большая, пиршественная. Фасад палат был украшен каменной резьбой, да такой красивой, что просто загляденье. Спирка, ценитель прекрасного, даже поцокал языком от восхищения.
– Точно продешевили… – злобно процедил сквозь зубы Волчко.
Только он один смотрел на палаты Марфы Борецкой с ненавистью. Его прошлая жизнь – до того, как он стал членом ватаги, – была темна, как «вода в облацех». Может, он был разбойником и грабил проезжих на дорогах или просто зарезал кого, – про то не знал даже Некрас Жила. А расспрашивать о прежней жизни у калик перехожих считалось дурным тоном. Ежели кто хочет исповедаться перед сообществом, то милости просим, ну а коль рот закрыл на замок, то пусть его. На том свете всем придется держать ответ, там попытают с пристрастием, – не отмолчишься и не соврешь.
Немного помедлив, Некрас взял в руки подвешенный на цепочке молоток и постучал в калитку, прорезанную в высоких дубовых воротах.
– Гуф, гуф! – раздался в ответ басовитый собачий лай.
– Меделяны, – со знанием дела прокомментировал Ратша. – Зверюги еще те… Быка с ног сшибают. Попадешься им – вмиг разорвут.
Огромные меделянские псы – весом до семи пудов и ростом с теленка – была потомками привезенных из Италии молоссов и русских лоших
[54] собак. Их разводили даже князья, ими гордились, их дарили важным персонам и покупали за немыслимые деньги. Меделяны были хорошими сторожами, но в большей мере они служили для забавы – не знавших страха псов напускали на медведей. Травля была жестокой забавой, но именно она была основной профессией меделянских собак.
Калитка отворилась, и на калик перехожих с подозрением воззрился привратник, расфуфыренный по случаю пира, – в суконном кафтане-чюге с медными пуговицами, новых портках и красных сапожках.
– Чего надобно? – спросил он строго, вздернув вверх козлиную бороденку.
Голос у привратника был надтреснутый, дребезжащий, совершенно не соответствующий его грозному виду.
Некрас сразу понял, отчего страж боярских ворот так неприветлив – он не увидел слепцов и гусляра, которые топтались позади него и Ратши. Жила быстро сдвинулся в сторону, и взгляд привратник потеплел.
– А-а, понятно… – Привратник улыбнулся. – Меня предупредили… Входите, люди добрые, – милостиво сказал он, и калики, сопровождаемые собачьим лаем, зашли на подворье. – Якушка! – позвал он кого-то.
На его зов прибежал шустрый паренек – мелкий в кости, кудрявый, как ангел, и развязный, словно бес. Увидев калик перехожих, он тряхнул русыми кудрями и весело сказал:
– Знатно-то как! Таперича среди приглашенных на пир только юродивого не хватает.
– А ты рот-то свой закрой! – грубо оборвал его привратник. – Иначе когда-нибудь в пыточном подвале вырвут твой глупый язык. А насчет юродивого, так на себя позырь… скоморох несчастный.
– Ужо закрыл. Простите, люди добрые, ради Христа! И ты, Селята, прости меня, окаянного! – Якушка начал кланяться, довольно искусно изобразив угрызение совести, хотя его небольшие круглые глазенки искрились смехом.
– Згинь отсель, бесово отродье! – громыхнул Селята неожиданным басом. – Определи калик перехожих в людскую, пущай там обогреются и немного обождут. Как боярыня прикажет, так сразу веди их в горницу. Уразумел?
– Всенепременно, твоя милость. Уразумел. А то как же… – И, оборотившись к ватаге, бесцеремонно бросил: – Топайте за мной, соколики. Тока держитесь подальше от собак. Фу-фу! Укоротись! – прикрикнул он на ближнего меделяна, который пенился от злобы и рвался с цепи. – Вишь, как растявкался…
Пес умолк, с сомнением разглядывая ватагу. Конечно же платье калик перехожих сильно отличалось от богатых одежд гостей боярыни, хотя они надели обновки, и меделян никак не мог взять в толк, с какой стати ему не разрешают облаивать этих подозрительных людишек. Они и по внешнему виду и по запаху совсем не отличались от кусочников, которые часто терлись у ворот боярского подворья, прося милостыню.
Людская была довольно просторной. Она находилась в подклети. В ней стоял густой человеческий дух, который исходил от полатей, прикрытых изъеденными молью звериными шкурами. Полати были просторными, занимали третью часть людской и примыкали одной стороной к печи, горнило которой было закрыто деревянной заслонкой, – чтобы не терять тепло. У слюдяного оконца прислонился стол, подле него стояли лавки, и изрядно продрогшие калики перехожие с облегчением уселись, потому как неожиданно почувствовали усталость, особенно слепцы. Что ни говори, а городские улицы – не битый шлях, по которому можно идти с утра до вечера без особой устали. Особенно утомляли бесконечная толкотня и городской шум и гам.
– Кваску не желаете? – вежливо поинтересовался Якушка.
