Но в Вильно и Кракове сидел великий князь Литовский и король Польский Казимир Ягеллончик, тоже внук Ольгерда и двоюродный дядя Михаила Олельковича. Флорентийская уния 1439 года расколола Русскую православную церковь. Западная ее часть, на землях, захваченных Литвой и Польшей, признала унию. Но Москва категорически отвергла. Митрополит Исидор, ставленник константинопольского патриарха, вместе с ним принявший унию, вынужден был бежать из Москвы.
Уния во Флоренции была делом не только вероисповедным. Это был важнейший политический акт – православная Византия наконец-то признала первенство католического Рима. А первенство церковное вело к первенству политическому. Поэтому униаты Вильно и Кракова радовались и мстительно надеялись на будущие победы над Русью, так как теперь в руках католического государя Польши и Литвы оказалось мощное средство для подчинения православного населения на обширных землях, отторгнутых от Руси.
Будучи православным, Михаил Олелькович не признавал унии с католиками и находился в натянутых отношениях с королем Польским Казимиром IV, хотя ему и пришлось испрашивать у него разрешения на новгородское княжение. По этой причине у него не сложились отношения и с Марфой Борецкой; он не приветствовал ее желание примкнуть к Литве. Но не пригласить его на пир она не могла – все-таки князь, персона в Новгороде важная и значимая. Да и случай вышел незаурядный – великий князь Московский Иван Васильевич пожаловал новгородскому степенному посаднику Дмитрию Борецкому сан московского боярина.
Среди приглашенных на пир находились и иноземные купцы – представители Готского и Немецкого гостиных дворов. Об этом попросили верные Марфе-посаднице купцы – Ждан Светешников и Прокша Никитников. В непринужденном общении с немцами на пиру у них был свой резон. Да и сама боярыня пожелала приветить и знатно угостить альдермана Иоганна Виттенборга и ратманов, для которых приглашение на пир к новгородскому степенному посаднику было большой честью. В предстоящей схватке с Москвой необходимо много огнестрельного оружия, а прикупить его можно только у оружейников Ганзы, поэтому доброе отношение с немецкими гостями могло сослужить Марфе хорошую службу.
Яства на столах лежали горами. Марфа приказала хлебнику Одинцу приготовить изращатые калачи с разными фигурками сверху, – изображениями невиданных зверей, птиц, цветов и растений – что говорило о высоком статусе пиршества. Слуги внесли даже обложенных красными яблоками жареных лебедей на золотых блюдах – новинку для пиров Великого Новгорода. Гордые длинношеие птицы были красиво оформлены, с распущенными крыльями, в перьях, – будто живые. Марфа Борецкая знала, что так принято при дворе великого Московского князя Ивана Васильевича, и хотела показать гостям (в особенности князю Михаилу Олельковичу), что и новгородцы не лыком шиты.
А уж картина, когда разносчики на огромных подносах внесли сначала трех огромных осетров длиной не менее пяти локтей, а затем и запеченного на вертеле оленя, и вовсе сразила гостей, особенно иностранцев. Только князь не высказал к этой подаче ни восхищения, ни удивления – на пирах в Киеве можно было увидеть и не такие чудеса, особенно когда Великий князь пировал с дружиной. Зажаренный тур или медведь на таких пирах считались обыденностью.
Боярский повар Путила превзошел сам себя. Он приготовил невидаль – студни мясной и рыбный, которые очень понравились гостям; под них хорошо шли крепкие напитки. Были на столе рассольные петухи с имбирем, куры и утки, начиненные кашей с мочеными ягодами, три разновидности ухи – белая, черная и шафранная, рябчики со сливами, гуси с пшеном, тетерки с шафраном и много чего другого. Путила Офонасьевич гонял поварят и надзирающих за ними «старших» – поваров со стажем – едва не палкой, добиваясь, чтобы каждое блюдо готовилось согласно наставлению и чтобы со специями не было перебора. А уж за недосол и вовсе можно было схлопотать от него по шее.
Что касается напитков, то они были на любой вкус: разнообразные квасы, пиво немецкое и аглицкое, меды смородинный, княжий и боярский, вина – аликант, бастр, мальвазия, рейнское сладкое, романея, чрезвычайно крепкая угорская сливянка, которая для новгородцев тоже была новинкой… Пили чарками, ковшами, из рогов, из кубков золотых и серебряных – согласно своему статусу и приближенности к хозяйке.
Истома наблюдал за пиром из-за ширмы, которая отгораживала угол у входной двери пиршественной горницы. Его привел туда ключник боярыни, которого звали Скряба.
– Сиди здеси и нишкни! – приказал он строго. – И готовь свои потешки. Как скажу, так сразу и начинай. Понял?
– А чего ж тут непонятного? – с легкой душой ответил Истома.
Он испытывал необычайный подъем, даже некоторое головокружение от своего удивительного приключения. Это же надо – такая неожиданная удача! Он попал в самое логово своего кровного врага! Истома совершенно не боялся, что его опознают – в такой-то машкаре. Да и не было на пиру у Марфы-посадницы никого из тех, кто мог знать детей боярина Семена Яковлева в лицо. А если учесть, что скитания очень изменили внешность Истомы, то и вовсе не могло быть никаких опасений.
– Ты только эту рванину сними и брось в угол, – брезгливо морщась, сказал ключник, подразумевая заячью шубейку Истомы.
– Всенепременно!
– Ну-ну… – Скрябу почему-то одолевали сомнения; похоже, штукарь не вызывал у него доверия, уж непонятно по какой причине.
Скряба был не только ключником боярыни, который ведал продовольственными запасами в усадьбе и распоряжался челядью, но еще и ее наперсником, первым советником. У него было редкое чутье на людей. С одного взгляда он мог определить, можно верить человеку или нет. К счастью, Истома не знал об этом свойстве Скрябы, иначе он мог бы занервничать и выдать себя с головой. Юный боярин испытал огромное облегчение, когда понял, что его ведут не на допрос, поэтому вел себя раскованно – как и положено скомороху-штукарю.
Истома вглядывался в лица своих кровных врагов, используя для подглядывания щель между двумя половинками ширмы. Образ Марфы он знал во всех подробностях; она даже снилась ему. А вот ее дети пока были ему незнакомы. Правда, степенного посадника он уже видел, когда тот в сопровождении свиты из меньших бояр прогарцевал по Великому мосту, но издалека и мельком, притом в зимнем одеянии. Но теперь Истома мог рассмотреть Дмитрия и Федора вблизи и во всех подробностях.
Дмитрий Борецкий был красив той мужской красотой, которая так люба многим женщинам: высокий, статный, с блистающими вызовом и отвагой материнскими глазами, – жгуче-черными, с фиолетовым оттенком, словно ягоды терновника, – с правильными чертами овального, несколько удлиненного безбородого лица (он носил небольшие щегольские усики), и величавой поступью, которую после избрания на должность степенного посадника он долго отрабатывал перед большими венецианским зеркалом.
Одевался Дмитрий – что вполне естественно для Борецких, первых богатеев Великого Новгорода, – в очень дорогое платье, частью русского покроя, частью иноземного, словно подчеркивая этим свою приверженность далеко идущим замыслам матушки. Шелковая рубаха, плотно обтягивающий торс короткий зипун с пристегнутым стоячим ожерельем из бархата на атласной подкладке, которое было унизано крупным жемчугом, а поверх зипуна – распахнутый кафтан польского кроя с золотыми шнурами. Но главной принадлежностью одежды Дмитрия Борецкого была конечно же большая медаль степенного посадника на массивной золотой цепи, которая висела у него на груди.
