Неожиданно за тем столом, где сидел Зосима, – а его усадили на почетное место, по правую руку от архиепископа, – раздались непонятные возгласы, в которых явственно слышалось удивление. Истома присмотрелся, и увидел, что Зосима плачет, закрыв лицо руками. Присутствующие на пиру были поражены. Зосима рыдал так, словно у него душа рвалась на части. Все понимали, что слезы угодника не к добру. Но почему он плачет, что с ним случилось?!
В первую голову это хотела узнать боярыня. Она подошла к Зосиме и о чем-то участливо спросила. Но он лишь отрицательно покрутил головой, не желая отвечать; похоже, не хотел огорчать хозяйку дома. А затем попросил разрешения удалиться. Понятно, что удерживать его никто не стал, но после его ухода веселье стало каким-то натянутым, неискренним; видимо, гости ощущали неловкость и даже страх, не понимая, почему святой человек вопреки обычаю столь быстро и решительно покинул застолье.
Тогда Марфа подозвала ключника, что-то шепнула ему на ухо, и он трусцой побежал к ширме, где таился Истома.
– Начинай представление! – приказал Скряба. – Повесели гостей. Тока мотри, не сморозь какое-нибудь глупство! Иначе!..
«Опять! То бояре угрожают, то этот холоп Марфы… Чтоб вам всем пусто было!» – в сердцах подумал Истома. А сам сказал:
– Погодь! Как скажу, отодвинешь ширму.
– Я тебе не слуга!
– Но я ведь стараюсь, штоб было интересно, весело! И у меня не четыре руки.
– Ладно… – буркнул досадливо Скряба. – Буде по-твоему…
Истома мысленно собрался, и, превозмогая страшное волнение, чего с ним уже давно не случалось, сказал Скрябе:
– Давай!
Ключник мигом справился с ширмой, и Истома выскочил перед сильно удивленными гостями боярыни как чертик из ларца. Он и впрямь представлял в своем шутовском наряде удивительное зрелище и вызвал смех, даже не начав представление, – одним своим появлением. Подождав, пока утихнет хохот, Истома начал:
– Здравствуйте, дорогие гости, не бросайте в меня кости! Многая вам лета, жду от вас привета! – Он низко поклонился, придержав накладку на голове, чтобы не свалилась. – Начинаю представленье, штоб заработать на угощенье! Перед вами город Краков…. – с этими словами Истома распахнул ставни потешного ящика, – где торговки продают раков. Сидят они все красные, и кричат: раки прекрасные! Что ни рачец, то стоит четверетц. А мы за десяток дивный берем только три гривны, да каждому в придачу даем гривну сдачи!
Еще раз поклонившись, Истома спрятался за вертепом и привел в движение своих кукол.
– Ивашко-дурачок! – пронесся шепот по горнице; главного персонажа шутейного представления все русичи, возможно, за исключением Михаила Олельковича, узнали сразу; в Киеве подобную куклу называли Рататуй.
– Майн Готт! – удивленно воскликнул альдерман Иоганн Виттенборг. – Это есть Хансвурст!
[112] Отшень интересно…
Представление шло с большим успехом. Все гости мигом забыли слезы Зосимы и его странное поведение и веселились от души, глядя на доселе невиданное зрелище, тем более, что Истома был в ударе. Он сыпал шутками-прибаутками направо и налево, много раз меняя голос, тем самым создавая впечатление, что за потешным вертепом прячется минимум четыре человека. Теперь это было для него несложно. Истома придумал несколько трубочек разного диаметра, и когда вставлял их в рот и начинал говорить, то его голос приобретал разные тональности.
– Кое-кому давно хочется на Новгородскую землю броситься! – заливался Истома соловьем. – Да боятся, как бы сдуру не лишиться самим шкуры!
Эта пьеску он придумал на ходу, так как знал, что среди гостей Марфы Борецкой в большинстве (да почти все, за исключением князя и архиепископа) ее сторонники, жаждущие отделиться от Москвы. Персонаж «Господин» в новом шутейном представлении Истомы был вылитый великий князь Московский, – по крайней мере об этом ясно говорил его наряд, княжеские атрибуты власти и «московская» речь, – да и остальные куклы были легко узнаваемы. Даже бабища, которая вместе с Ивашкой-дурачком метлой гоняла князя по сцене, показалась пьяненьким гостям Марфой-посадницей. Впрочем, на лицо кукла было недурна в отличие от злобного Ивашки, поэтому боярыня восприняла ее благосклонно.
Это представление вызвало приступ пьяного горячечного патриотизма. Все зашумели, закричали, дружно подняли свои чарки и кубки в честь Господина Великого Новгорода, «и да погибнут все его врази». Сама хозяйка была очень довольна; хоть раз ее Федка Дурачина придумал что-то стоящее. Именно он подсказал матери идею пригласить на пир «чудного» штукаря с потешным ящиком, представлявшим собой диковинку для новгородцев, который веселил людей на Торге. Неизвестно, кто подсказал эту мысль; скорее всего, падкий на разные зрелища Федор сам смотрел представление Истомы, переодевшись в платье, приличествующее черни, – чтобы его не узнали в толпе. Иначе ему могли бы здорово намять бока за его «подвиги»…
Марфа самолично отдала Истоме кошель с серебром. Она была чрезвычайно довольна его представлением. Он просто заразил гостей дерзким неприятием Москвы, что было ей на руку. Бояре и иные по окончании последнего представления только и говорили о том, что нужно бороться с Москвой, которая хочет лишить новгородцев их вольностей.
Когда Истома взял в руки плату за выступление, по его телу пробежала невольная дрожь. Он весь затрясся, как в лихорадке. Марфа сочла его состояние выражением огромной благодарности за щедрую плату и глубочайшего почтения по отношению к ее сиятельной персоне. И впрямь – боярыня снизошла к скомороху, который стоял по сословной лестнице даже ниже, чем холоп. На его месте всякий упал бы в ножки…
Но Истому обуревали совсем другие чувства. Юного штукаря трясло от ненависти к Марфе-посаднице. Он боялся поднять на боярыню глаза – чтобы они, случаем, не выдали его состояния. Истома что-то пробормотал заплетающимся языком и благополучно покинул палаты Борецких в сопровождении все того же ключника Скрябы. Только он один заподозрил что-то неладное, так как стоял неподалеку. Поэтому проводил штукаря до самых ворот, будто опасался доверить его какому-нибудь слуге-холопу, и затем долго глядел ему вслед, словно что-то припоминая.
Собственно говоря, так оно и было – ключник встречал Истому прежде; правда, это было давно. Боярыня не зря ценила Скрябу; он мог докопаться до сути вещей, даже скрытых от человеческого взора. Мысленно ключник «отмыл» физиономию штукаря-кукольника от грима, и то, что проявилось под ним, Скрябе почему-то не понравилось. Он где-то видел это лицо… или ему так показалось; в общем, Скряба был в сомнениях. Но то, что от скомороха буквально веяло угрозой, в этом ключник мог поклясться.
