«Идиотский вопрос! — подумал Матвей. — С какой стати я,
круглый отличник, должен вылетать? Я, конечно, мысленно уже попрощался… Но,
господи, третий курс, так все хорошо шло…»
— Послушайте, — медленно произнес он, — сейчас ведь не те
времена. Сейчас все-таки восьмидесятый, а не тридцать седьмой, и я не понимаю…
— В общем, так, Перцелай, — перебил его темно-серый, — либо
ты подписываешь вот эту бумажку, — он вытащил из портфеля тонкую папку, раскрыл
ее, и Матвей с ужасом увидел отпечатанное на машинке заявление, начинавшееся
словами: «Я, Перцелай Матвей Владимирович…» — либо вылетаешь из университета. А
времена, Перцелай, всегда те…
— Я могу подумать? — неожиданно для себя спросил Матвей.
— Можешь, — разрешил темно-серый, — только недолго. Через
неделю встретимся в этом же кабинете. Ты хороший парень, надеюсь, ты примешь
правильное решение.
Решение, которое принял Матвей, показалось ему самому почти
абсурдным…
Отец одной из его сокурсниц был подполковником, военным. В
каких войсках он служил и чем командовал, Матвей не знал. Но то, что он — не
«гэбун», знал наверняка. Напроситься к сокурснице в гости не составило
проблемы.
— Слушай, Оленька, — сказал он, — у меня тут завязка
появилась в «Красной звезде», мне надо сделать интервью с каким-нибудь военным.
— Нет проблем! — ответила Оленька. — Завтра папа дома весь
вечер. Только не знаю, сумеешь ли ты его разговорить. Он молчун.
Отец Оленьки действительно оказался молчуном. Сначала Матвей
вертел вокруг да около, изображал, будто берет интервью, задавал какие-то
дурацкие вопросы. Но подполковник нетерпеливо взглянул на часы.
— Слушай, парень, не морочь мне голову. Ты же пришел не для
интервью, а для какого-то другого разговора, только не знаешь, как начать.
— Меня вербует известная организация! — зажмурившись,
выпалил Матвей. — Если я откажусь стучать на своих товарищей, вылечу из
университета. Я не хочу ни того, ни другого. Я понимаю, вы считаете меня либо
провокатором, либо идиотом…
Ладони чесались нестерпимо. Кожа на них стала совсем сухой и
свекольно-красной. Подполковник молчал.
— Кроме подлости и гадости, то есть стукачества, я мог бы… —
продолжал Матвей, путаясь и запинаясь. — В общем, я готов работать на военных,
есть же у нас в стране военная разведка! Я собираюсь после университета, если,
конечно, меня не вышибут, заниматься журналистикой. Жить и работать я буду в
своем родном городе. Я легко вхожу в контакт с людьми, а мой родной город…
— Ты, парень, заучился совсем, — не дал ему договорить
подполковник.
Он встал, высунулся в коридор и крикнул:
— Оленька, как там чай? Мы уже закончили. Так и не услышав
ничего в ответ, Матвей выпил чашку чаю, отправился в общежитие и остаток недели
безуспешно боролся с экземой. Кожа слезала с ладоней клочьями, к тому же руки
тряслись, как у запойного алкоголика. Матвей даже похудел на три килограмма от
переживаний.
Неделя прошла. В отдел кадров его больше не вызывали.
Темно-серый не появлялся. А еще через неделю, по дороге в университет, с
Матвеем поравнялся вишневый «Москвич». Человек лет сорока с аккуратными темными
усиками высунулся из окна, позвал Матвея по имени-отчеству и пригласил сесть в
машину.
— Вы собираетесь на каникулы ехать домой? — спросил усатый,
не представившись…
С тех пор прошло много лет. Молчун-подполковник по фамилии
Фролов, отец сокурсницы Оленьки, успел стать генералом. Он был непосредственным
начальником Глеба Евгеньевича Константинова.
Матвей с блеском окончил университет, вернулся в родной
город и стал работать на областном телевидении. Из него действительно получился
лучший тележурналист области, к нему обращались кандидаты в мэры и в
губернаторы, именно он организовывал и проводил рекламные кампании, за большие
деньги сочинял тексты предвыборных листовок и воззваний, писал официальные речи
и в определенной степени стал имиджмейкером для областных чиновников, рвущихся
к власти.
Конечно, он обладал бесценной и весьма опасной информацией о
тех, кто делал легальную и нелегальную политику в области. Но никто не
сомневался: Перцелай умеет держать язык за зубами. Как же иначе, ведь
болтливость при его работе — самоубийство.
Матвей имел сотню приятелей и тысячу знакомых, общался с
огромным количеством самых разных людей. Но никто никогда не видел его в
обществе полковника Константинова, хотя встречались они довольно часто — то в
курортном городе, то в Москве, то в иных самых неожиданных местах… Беседы их
всегда были коротки и постороннему человеку непонятны.
Впрочем, посторонние их никогда и не слышали. Полковник и
журналист всегда общались исключительно наедине.
Глава 10
Ехали молча. Маша сидела на переднем сиденье, сжавшись в
комок, глядя перед собой в одну точку. Сарай с бандитами остался позади. Старая
горная дорога сужалась, шла сквозь низкорослую сосновую рощу. Пушистая,
пронизанная солнцем хвоя иногда мягко задевала боковые стекла.
— Сейчас начнется серпантин, — сказал Вадим, — пристегнись,
пожалуйста.
Продолжая глядеть перед собой. Маша нащупала ремень
безопасности, вытянула его, защелкнула пряжку.
— Хочешь, я включу музыку?
Она слабо кивнула и опять не сказала ни слова.
Он открыл «бардачок», выбрал из нескольких кассет старую, с
песнями Джо Дассена, заодно достал сигареты.
Теплый, чуть хрипловатый голос французского шансонье запел о
маленьком кафе в Люксембургском саду. Вадим вдавил зажигалку в приборный щиток.
Прикурил.
— Можно мне тоже? — еле слышно произнесла Маша.
Он обрадовался, что она наконец подала голос. Значит, не так
все страшно. Одна из самых неприятных реакций на шок — речевой ступор. Ведь с
того момента, как он отклеил скотч с ее губ, она не сказала ни слова, ни звука
не издала. Он развязывал веревку на ее запястьях, натягивал на нее свитер,
выводил из сарая, усаживал в машину. Она молчала и смотрела в одну точку. Но
тогда ему было не до ее психического состояния.
«Ничего, оклемается», — подумал он, давая ей прикурить.
Она курила короткими, жадными затяжками. Он заметил, как
дрожит у нее рука. Увидел грязную ладонь в кровавых царапинах.
— Где это ты так? — спросил он. Она нервно сглотнула и
прошептала:
— Простите, я не могу сейчас говорить… Потом…
Маше было невыносимо трудно сейчас не только говорить, но и
думать. Она все еще чувствовала на себе потную тушу бородатого чеченца, в
ноздрях стоял кислый запах из его рта, тело ныло от ощущения тошного, звериного
ужаса, унизительной беспомощности. Ей казалось, какая-то часть ее души так и
осталась валяться там, в сарае, на заплеванном полу и никогда она уже не сумеет
собрать себя воедино, стать прежней.
