Она понимала умом, что все кончилось хорошо, самого
страшного с ней не произошло, надо вздохнуть с облегчением и сказать спасибо
этому седому голубоглазому человеку. Если бы не он… Лучше не думать, что
произошло бы, если бы не он.
Конечно, девятнадцать лет своей жизни Маша провела не в
теплице, не под стеклянным колпаком. Но для нее с детства существовали как бы
два мира. Они шли параллельно и никогда не пересекались.
Она родилась и выросла в самом центре Москвы, ее мир состоял
из старых уютных дворов и переулков, создававших иллюзию отдельности и
защищенности. В этом отдельном и защищенном мире присутствовали мама, папа,
дедушка, школьные и институтские друзья, театр, танец, классическая литература.
Маша могла нервничать и переживать из-за ссор с родителями, из-за того, что
плохо готова к завтрашнему экзамену или руководитель творческой мастерской в пух
и прах разнес выдуманную ею психологическую трактовку какого-нибудь этюда.
Самым важным, сверхценным в этом ее маленьком мире был человек с его тонкой и
сложной душой, мыслями, чувствами, оттенками чувств.
Рядом существовал совсем другой мир. Там гориллоподобные
ублюдки матерились у коммерческих ларьков, проститутки с пустыми глазами зябли
ночами у «Палас-отеля», мчались «шестисотые» «Мерседесы» с затемненными
стеклами и сшибали все на своем пути, обдавая прохожих грязью. Там, в
параллельном мире, стреляли, резали, насиловали, там лилась кровь, торговали
наркотиками, всякие солнцевские и болдинские группировки наезжали друг на
друга, там шла чеченская война. Человеческая жизнь не стоила там ничего и шкала
ценностей была совсем другая.
Маша искренне верила, что ее собственный уютный мир и этот,
страшный, параллельный, не пересекаются нигде и никогда, существуют каждый сам
по себе.
И вот сейчас параллельный мир навалился на нее сопящей тушей
бородатого чеченца. Оказалось, что человек со всеми его философскими,
космическими сложностями, с его глубокой неповторимой душой может быть запросто
растоптан, уничтожен, распят на заплеванном полу, превращен в беспомощное
животное. Машу как будто навсегда изваляли в вонючей грязи.
Грязь въелась в кожу, и никогда теперь не отмыться.
Далеко внизу открылось спокойное, празднично-яркое море.
Справа шел отвесный слоистый склон горы. В окно пахнуло йодом и эвкалиптом.
Машина плавно вписывалась в зигзаги и повороты серпантина. Мягкие солнечные
блики щекотно скользили по грязным Машиным щекам.
Она пока не задумывалась, куда они едут и что будет дальше,
кто такой этот Вадим Николаевич, почему он дважды оказался в нужном месте и в
нужное время. Правда, о первом случае сейчас и вспоминать смешно. Те, в
цветастых рубашках, наверняка отпустили бы ее. Покуражились и отпустили бы. Это
просто такой способ заигрывания. Еще вчера эти приставания на улицах и на пляже
казались ей настоящим кошмаром. А сейчас и вспоминать смешно…
Рядом с Вадимом Николаевичем она чувствовала себя в
безопасности. Пока важно только это. Прежде всего надо как-то унять
изматывающую сильную дрожь.
Закрыв глаза. Маша откинулась на мягкую спинку сиденья. Она
вспомнила, как преподаватель актерского мастерства Сергей Усольцев учил их
расслабляться и отключаться. "Это помогает не только перед спектаклем, но
и в обычной жизни, когда очень худо, — говорил он. — Вместо того чтобы трястись
в истерике, надо закрыть глаза, дышать глубоко и спокойно.
Надо найти свой личный звуковой код расслабления. Для этого
годится любой текст, лучше стихотворный и обязательно очень красивый и глубокий
по смыслу. У меня, например, это Тютчев, строчки из стихотворения на смерть
Денисьевой: «Ангел милый, слышишь ли меня?» У кого-то, я знаю, это начало
первой главы «Евгения Онегина». Вот к следующему занятию найдите каждый для
себя такие строчки".
Маша выбрала стихотворение Баратынского «Пироскаф». Для нее
звуковым кодом расслабления стали строчки:
"Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!"
Не открывая глаз, она попыталась повторить про себя эти
строчки, потом стала вспоминать стихотворение целиком. Отключиться и
расслабиться не удалось, но дрожь прошла, стало намного легче. Медленный
тяжеловатый ритм стихотворения стал для нее сейчас чем-то вроде лекарства. Ведь
и папа тоже говорил: «Русская поэзия ко всему прочему еще и отличное
психотропное средство. Меня, например, из любого житейского дерьма всегда за
уши вытягивает Пушкин».
«Когда читаешь про себя стихи, уже не чувствуешь себя
бессмысленным, растоптанным животным, — думала Маша, — но по-настоящему я
убедилась в этом только сейчас. Теперь я знаю, что параллельные миры запросто
могут пересечься — в любой точке, в любую минуту. Не только в геометрии
Лобачевского, но и в обычной жизни».
Маша открыла глаза, когда «Тойота» остановилась у железных
ворот. Вадим вышел из машины, отпер ворота, опять сел за руль и, въехав в
небольшой двор, запер их изнутри.
— Ты, наверное, прежде всего хочешь принять душ? — спросил
он, когда они вошли в гостиную одноэтажного кирпичного дома.
— Да, — кивнула Маша, — если можно.
Он провел ее в ванную, зажег свет. Все сверкало белым
кафелем и стерильной чистотой.
— Вот здесь чистый халат, полотенца, в общем, сама
разберешься.
Оставшись одна, заперев дверь на задвижку, Маша решилась
повернуть лицо к большому зеркалу над раковиной. Из зеркала глянуло на нее
нечто невообразимое: спутанные, лохматые волосы, щеки в разводах копоти,
какие-то чужие, сумасшедшие глаза.
Стягивая через голову свитер, брезгливо сбрасывая
разодранную майку, она вдруг подумала о том, что надо обязательно перестирать
все вещи, они валялись на заплеванном полу в сарае, ни одну из них она надеть
на себя не сможет.
«И в рюкзаке все грязное, и джинсы грязные, и свитер. Все
придется стирать. Интересно — где? Здесь, в чужом доме, неудобно…»
Ткань джинсов плотно присохла к разбитой коленке. Маша
попыталась размочить теплой водой, разозлилась, отодрала так. Почувствовав
резкую боль, она даже не поморщилась.
«Лучше бы вообще все это выкинуть, — рассуждала она, стоя
под горячим душем, — но рука не поднимется. Почти все вещи шила и вязала мама.
Как же я выкину? Придется стирать. И потом надо ведь в чем-то до Москвы
доехать».
Намыливая голову шампунем, она все-таки не сдержалась и
заплакала. Слезы текли как-то сами собой, смешивались с теплой водой, с пеной
шампуня. Они были злые, отчаянные, но не соленые, совсем пресные от воды, с
противным мыльным привкусом.
Вытираясь и кутаясь в мягкий махровый халат, она все еще
продолжала плакать. Потом провела ладонью по запотевшему зеркалу, вгляделась в
свое бледное, осунувшееся, но уже совершенно чистое лицо и тихонько сказала
вслух своему отражению:
