Однажды ему удалось убедить трех первокурсников, что при
диспансеризации необходимо сдавать не только анализ мочи, но и анализ спермы,
причем не в лабораторию приносить баночки, а отдавать непосредственно в руки
врачу-урологу, шестидесятилетней старой деве.
Через два дня на столе перед урологом стояли три баночки
из-под майонеза, на каждой аккуратно наклеена бумажка с фамилией и именем.
— Что это? — спросила пожилая строгая дама, разглядывая на
свет содержимое одной из баночек, но тут же догадалась и после длинной
мучительной паузы задала следующий вопрос:
— Каким способом вы это получили?
Трое первокурсников густо покраснели, долго молчали, наконец
один, худенький очкарик из Тулы, ответил еле слышно:
— Подростковым, товарищ доктор.
Чем старше становился Юраш, чем выше поднимался по служебной
лестнице, тем тоньше и разнообразней становились его «practical jokes». Умение
убедить кого угодно в чем угодно, завоевать полное доверие, рассмешить до слез
весьма помогало полковнику ФСБ Юрию Николаевичу Лазареву в его деликатной
работе.
Два полковника сели на лавочку перед пляжем.
— Как Лиза? Как Арсений? — спросил Лазарев.
— Спасибо, нормально. А твои?
При внешнем образе дамского угодника и гуляки-бабника Юраш
оставался верным, любящим мужем и нежным отцом. У него было трое детей —
девочка и два мальчика.
— Наталья девятый класс закончила, Антон — прапорщик уже, а
Андрюха перешел на четвертый курс и жениться собирается. Ох, Глебушка, надает
мне господин генерал по шее за это наше тайное свидание, — сообщил он, не меняя
интонации, будто продолжал рассказывать о своих семейных делах.
— Зачем Головню взяли? Я шел за ним тихонько, без шума, а вы
угробили, — тихо спросил Константинов.
— Да кто ж его гробил? Кто ж знал, что у него сложное
эндокринное заболевание? Криз случился на нервной почве, откачали, а ночью —
вторая волна пошла. Он и помер.
— Что же это за болезнь такая? Просвети меня по старой
дружбе.
— Да черт его знает, что-то со щитовидной железой связано.
Ты можешь зайти в областное управление, там вся медицинская документация,
результаты вскрытия.
— Вскрытие, конечно, полностью подтвердило, что умереть
Головне никто не помог.
— Глебушка, да ты что? Мы ж его охраняли, как зеницу ока,
лелеяли и берегли! Ты уж совсем о нас стал плохо думать.
— Эй, Юраш, а ты никак оправдываешься? — улыбнулся
Константинов.
— Черствый ты человек, Глеб Евгеньевич. Нет чтобы слово
доброе сказать старому другу, ты все со своими подколками. Везде тебе мерещатся
враги-заговорщики.
— Ладно, Юраш, прости. Но на твоем месте я бы вызвал
все-таки специалиста из Москвы. Для повторного вскрытия.
— За что же так обижать местных товарищей? Доверять надо
людям, Глебушка. Недоверие напрягает и разобщает. И потом… Кремировали уже
твоего Головню.
— Как? Когда?!
— Сегодня утречком. С гражданской панихидой, со всеми
почестями, положенными по рангу. Вдова плакала-убивалась, детки-сиротки,
мать-старушка в черном платочке, залпы оружейного салюта, скорбные лица
сослуживцев… Про арест, конечно, ни слова — о мертвых или хорошо, или ничего.
Скоропостижно скончался доблестный капитан, сгорел на службе, не щадя себя,
защищая покой сограждан.
— А с барменом что? Тоже скоропостижно скончался?
— Глеб, ну нельзя же так! — поморщился Лазарев. — Бармена мы
отпустили, вежливо извинились. Он ведь Головне долг отдавал. У старшей дочери
приближался день рождения, вот он и одолжил у капитана на подарок и застолье
три тысячи долларов. На полторы тысячи дочке комплект купил, сережки и колечко
с бриллиантами, даже чек предъявил из ювелирного магазина. А остальные полторы
тысячи кинул на застолье.
— Сколько лет дочке исполнилось?
— Пятнадцать.
Быстрым движением Лазарев выбил сигарету из пачки,
спохватившись, протянул пачку Константинову. Тот отказался:
— Спасибо, Юраш, твой «Парламент» для меня слабоват. Я
привык к «Честерфилду», — он достал свою пачку.
Закурили.
— Смотри, Глеб, в нашем с тобой возрасте крепкие сигареты
курить вредно. А лучше вообще бросать.
— Лучше, конечно, бросать, — согласился Константинов, —
знаешь, Юраш, если мы с тобой перешли к разговору о вреде курения, то пора нам
расходиться. Спать пора. Ты мне больше ничего сказать не хочешь?
— Я? Тебе? Ничего… Ну разве что рад был тебя повидать. Надо
нам, Глебушка, иногда и просто так встречаться, без всякого дела. Нам бы с
тобой в Москве надо как-нибудь в баньку сходить, пивка выпить, а то совсем мы
очерствели, разучились общаться просто так.
— Да, Юраш. Я тоже рад встрече. И в баньку сходим
обязательно, и пивка попьем. Только прошу тебя по старой дружбе, не трогайте вы
Ревенко. Вот представь — возьмете вы его, а у него вдруг тоже, как у Головни,
начнется приступ какой-нибудь сложной болезни. Ведь от неожиданностей никто не
застрахован, а вы — особенно. А вторая такая накладка будет значить только
одно: кто-то из вашей конторы сильно против ареста знаменитого чеченца, кто-то
крепко с чеченцем повязан.
— А если мы его возьмем, но приступа не случится? — тихо
спросил Лазарев. — Это что будет значить?
— То же самое, Юраш. То же самое. Если вы тронете Ревенко,
то засветитесь, ярко и неугасимо. Это не только мое мнение. Это факт, известный
в моем департаменте и за его пределами. Так что держитесь от греха подальше, не
трогайте доктора Ревенко. Ведь Ахмеджанова мы возьмем в любом случае. Если вы
перестанете нам мешать, то все, что он скажет, останется между нами,
смежниками.
— А ты, Глебушка, не преувеличиваешь? Константинов
преувеличивал. Пока никто, кроме него, не догадывался, что возможный арест
доктора Ревенко службой ФСБ засветит чье-то активное нежелание взять
Ахмеджанова живым. Но он чувствовал: ход сделан правильный и в определенной
степени Ревенко обезопасили.
— Нет, Юра, я не преувеличиваю. А даже преуменьшаю. Ну зачем
нам межведомственные разборки в такой острый момент? Кому от этого лучше? Ты уж
как-нибудь объясни своим коллегам, что можем с чистой душой отдать им потом все
лавры. Помнишь, как сказал Шелленберг в «Семнадцати мгновениях»? «Какая
разница, кого погладят по головке и кому дадут конфетку?»
— А ты помнишь, что ему ответил Мюллер? «Я не люблю
сладкого». Так вот, я тебе, Глебушка, тоже скажу, я не люблю сладкого.
