Чеченец закурил, выпустил дым колечками и, переводя
задумчивый взгляд с охранника на телохранителя, спросил:
— Она худая или полная?
— Скорее худая, — подал голос телохранитель, который так и
стоял в одних трусах, поеживаясь от ночной прохлады.
— Худая, говоришь? — Еще одно идеально круглое колечко дыма
медленно поднялось к потолку и растаяло. — Ладно, проверим.
* * *
— Приставал? — спросил Вадим, когда Маша рассказала
подробности визита корреспондентки Юлии Ворониной.
Они стояли, обнявшись, в саду у дома доктора. Перед ними в
темноте горел небольшой костерок, в котором корчились, исчезая, лиловое
трикотажное платье, рыжий парик и босоножки на тонких высоченных шпильках.
— Салом истек, — кивнула Маша, — руку на коленку положил.
Ладошки у него потные и холодные.
— Неврастеник, — определил доктор, — инвалид
комсомольско-криминального фронта. У них у всех к сорока годам либо цирроз
печени, либо неврастения. Иванов не пьет, не курит. Вероятно, печень у него в
порядке. Но неврастению он себе заработал честно.
— Знаешь, — задумчиво сказала Маша, прижавшись лбом к плечу
доктора, — у меня сейчас такое чувство, будто мы преступники и сжигаем труп
убиенной нами красотки-корреспондентки Юли Ворониной. Такой образ получился,
такая героиня! Я успела полюбить ее всей душой. Жаль, не видел меня мой
преподаватель сценического мастерства.
Костер догорел. Обнявшись, они ушли в дом.
* * *
С утра Ахмеджанов был мрачен и молчалив. У него даже заныл
живот под швом, что в последнее время случалось с ним крайне редко. Угнетала не
только мысль о больших деньгах, вложенных в предвыборную кампанию этого
слизняка Иванова. Самое оскорбительное то, что он, Аслан Ахмеджанов, ошибся.
Деньги что? Пыль, прах, бумажки. Хотя, конечно, жалко. Главное, он, который не
имеет права на ошибку, ошибся. И об этом все узнают.
Дед говорил ему еще в детстве: «Аслан, никогда не верь
трусу. Ты можешь купить труса, но рано или поздно страх побеждает жадность. И
ты проиграешь». Бывший комсомолец — трус, настоящий шакал, чуть что — поджимает
свой паршивый хвост. Ахмеджанов считал себя умным и хитрым. Он держал труса
Иванова именно страхом, а деньгами только подкармливал. Дед говорил: «Не верь
шакалу. Не верь даже себе самому, если имеешь дело с шакалом».
Деда давно нет на свете, но, даже мертвый, он опять оказался
прав. Но с кем еще иметь дело, кроме шакалов? Кого еще удержишь страхом? Иногда
у него появлялось странное чувство, будто весь его прошлый опыт, все его знания
жизни — ерунда. Позади нет ничего, кроме крови и смерти. Со смертью он знаком,
он ее видел столько раз, он ее делал сам, оружием, голыми руками, мозгом,
душой, всем своим существом…
Он и сам умирал, наблюдая смерть совсем близко, в образе
молоденькой черноволосой, очень красивой медсестры. Он с развороченным животом
истекал кровью, а она стояла рядом, держала его за руку и говорила ласковые
слова. Он удивился тогда, что смерть — вовсе не старуха с косой на плечах, а
нежная юная красавица с теплыми мягкими пальцами. Конечно, это всего лишь
предсмертный бред. Девушка — обычная медсестра в грозненском госпитале, но в
памяти отпечаталось все именно так…
Никто не верил, что он выживет. Его не хотели вывозить из
Грозного, ведь хоронить человека лучше на родине. Но все-таки вывезли. И он
выжил. Этот русский доктор с насмешливыми голубыми глазами спас его, вытащил с
того света. Такое не забывается.
Но благодарность — сложное чувство. От нее так устаешь, так
смертельно устаешь… Этот долг не отдашь деньгами, а Ахмеджанов не любил
оставаться должником. К доктору Ревенко он чувствовал одновременно уважение и
раздражение. Однако сейчас Ахмеджанову не до чувств. Сейчас он хотел проверить
факты, расставить все по местам, выяснить, что за рыжая девка приходила к
Иванову. Особенно не понравилось ему то, что она якобы живет в санатории
«Солнечный берег».
Впрочем, уже сегодня к трем часам дня он выяснил, что
никакой Юлии Ворониной из Москвы в «Солнечном береге» нет и не было. И газеты
под названием «Кайф» тоже нет. Иванов и его люди не могут так дружно врать, да
и фантазии у них не хватило бы. Кто-то сделал серьезный ход, кто-то вступил с
ним, Ахмеджановым, в игру.
Еще ночью, допросив Иванова и его людей, он решил усилить
наблюдение за домом доктора. Он хотел знать каждый шаг, каждый вздох Ревенко и
его девочки. Тот, кто сделал первый ход, тут же делает второй. Иначе какой
смысл вступать в игру?
Наружники дежурили посменно. День кончался, а никаких сигналов
не поступало.
Наконец он не выдержал и сам позвонил наружнику, который
только что сменился.
— Почему молчишь?
— Так нечего сообщать! — весело ответил наружник, который в
это время уплетал шашлык в ресторане на набережной. Ахмеджанов слышал в
телефоне, как тот жует.
— Что они делали все это время? Давай подробно!
— Подробно? — усмехнулся в трубку наружник. — Пока я за ними
наблюдал, два раза кончил. В окошко смотрел, будто эротику по видаку! Только
живьем.
— Хватит, — брезгливо поморщился Ахмеджанов — встречались
они с кем-нибудь? Говорили? Звонки были?
— Не-а, — наружник прижал сотовый телефон к уху плечом и
вытер салфеткой шашлычный жир, — я ж говорю, только трахаются, жрут, один раз
на пляж вышли, загорали, купались.
— Между собой о чем говорят?
— Да ни о чем. Он ей про детство рассказывает, про маму с
папой, она ему — тоже.
— Ели дома или ходили куда-нибудь?
— Костер в саду развели, картошку пекли.
— Значит, целый день никаких звонков?
— Нет. Все тихо. Ни с кем в контакт не вступали. Ни с единой
живой душой. Им никто не нужен, кроме друг друга.
— А не могли они тебя засечь?
— Да они никого вокруг в упор не видят, я ж сказал!
— Ладно, отдыхай, — Ахмеджанов захлопнул крышку телефона.
«И все-таки надо проверить, — подумал он, — проверить надо!»
* * *
Они сидели на маленьком пляже за домом. Вокруг — ни души.
Огромное густо-оранжевое солнце уже коснулось краем спокойного светлого моря. В
сумерках, перед темнотой, краски стали четкими и насыщенными. Дневная
ослепительная жара плавила очертания предметов, а сейчас глаза отдыхали от
яркого света. Можно даже на солнце смотреть спокойно, не щурясь. Оно все глубже
уходило в море, по воде тянулась яркая ровная дорожка. Ближе к берегу она медленно
распадалась на длинные оранжевые лоскутья.
