На этот раз раненые оказались не тяжелыми, у одного сквозное
ранение голени, у другого пуля прошла по касательной у предплечья. С этим
вообще можно обойтись местным наркозом. Правда, у раненного в голень доктор
обнаружил признаки начинавшейся гангрены, но процесс не успел зайти далеко.
Перед тем, как положить на операционный стол, пришлось
сбрить обоим волосы на головах и бороды — раненые кишели вшами. Фельдшер
обнаружил у них обоих еще и чесотку.
Закончив работу, доктор тщательно мыл руки под железным
рукомойником. Фельдшер, вышедший куда-то минут десять назад, вернулся. За его
спиной маячили два боевика.
— К тебе гости, — громко сказал фельдшер по-абхазски, — иди
в штаб.
Доктор не спеша вытер руки и направился к двери. Когда он
поравнялся с фельдшером, тот шепнул ему быстро, одними губами, по-русски два
слова:
— Жива. Обморок.
Сердце сжалось и заныло. Боль не отпускала, пока он шел к
штабу в сопровождении двух боевиков. Как только он переступил порог, на него
уставились немигающие, сверлящие душу глаза Ахмеджанова.
На полу посреди комнаты вся в крови лежала Машенька. На
белой футболке алые пятна выглядели особенно жутко. И тут он понял, что значили
слова фельдшера. Цены не было этим двум словам. Если б не успел старик шепнуть
их, Вадим сейчас бросился бы на чеченца и придушил его собственными руками.
Вероятно, из всех в лагере только фельдшер мог предвидеть такую реакцию, а
потому предупредил.
Уже никого не видя вокруг, доктор подхватил Машу на руки,
прижал пальцы к тонкому запястью. Пульс прослушивался нитевидный, слабого
наполнения. Для обморока это нормально. Разглядев ее бледное, испачканное
кровью лицо, он тут же понял — она не ранена, не избита. На ней чужая кровь.
— Это кровь шакала, — услышал Вадим тяжелый голос
Ахмеджанова, — шакал хотел задушить твою девочку, я его убил. Но она у тебя
такая нервная, сразу упала в обморок. Ты не обижайся, дорогой, я просто хотел
познакомиться с ней, посмотреть, кого ты так сильно любишь.
Не ответив ни слова, доктор вышел на улицу с Машей на руках.
Навстречу шел фельдшер, держа наготове ампулу нашатыря и кусок ваты.
Она открыла глаза, увидела доктора, и слезы покатились по
щекам.
— Мне надо умыться и переодеться, — тихо сказала она.
Фельдшер принес ведро воды, старый белый халат и тонкое
байковое одеяло. Маша закрылась вместе с доктором в одной из комнат госпиталя,
Вадим лил ей на руки воду, и она стекала розовая, кровавая.
— Я опять чувствую себя убийцей. Я, как леди Макбет, не могу
смыть кровь, — плакала Маша, — он почти придушил меня своими холодными потными
руками, мне очень страшно, теперь всю жизнь будет сниться эта кровь.
Вадим затянул на ней пояс белого халата, накинул сверху на
плечи одеяло.
В дверь постучали.
— Вас машина ждет, — сообщил фельдшер по-русски.
Когда они вышли на улицу, Вадим опять взял Машу на руки.
— Ты босиком, а здесь камни острые, — сказал он.
— Я могу идти сама, тебе же тяжело!
— Нет, — улыбнулся он, — мне легко.
Домой их вез тот же «газик». Всю дорогу молчали, только
когда проехали пограничный пост, не остановившись, Маша спросила шепотом:
— Почему нас не остановили? Здесь же граница?
— Это старая дорога, по ней почти никто не ездит. Пост здесь
— только видимость одна, к тому же купленный с потрохами, — так же шепотом
объяснил доктор.
Глава 17
Клавдия Васильевна Зинченко вставала с петухами. Петухи в
маленьком приграничном селе начинали заливаться в половине пятого утра. Сегодня
Клавдия Васильевна собиралась отправиться на небольшой рыночек возле дома
отдыха, где раз или два в неделю она продавала молоко, творог и яйца. Чем
раньше приедешь, тем удобнее займешь место.
Быстро справившись с утренними домашними делами, подоив
корову, собрав в большую корзину марлевые узелки, банки с парным молоком,
завернув аккуратно в газету несколько десятков крупных коричневатых яиц,
Клавдия Васильевна направилась к автобусной остановке.
Самый близкий путь лежал через небольшую рощицу, примыкавшую
к шоссе. Рощица встретила ее прохладой, мягко поблескивала утренняя роса, птицы
радостно заливались. Клавдия Васильевна сняла старые растоптанные туфли, она с
детства любила пройтись босиком по росистой траве, да и туфли жалко —
промокнут.
Дойдя до середины рощицы, она остановилась. Ей показалось —
где-то совсем близко слышны мужские голоса. И птицы притихли. «Пережду от греха
подальше», — решила старушка. Сейчас в безлюдной утренней роще мог оказаться
кто угодно, все-таки время неспокойное, граница близко, а за границей — война.
За деревьями Клавдия Васильевна разглядела две мужские
фигуры в пятнистых жилетах. Они молча положили что-то большое и тяжелое у пня.
Старушка замерла и перестала дышать. Она даже зажмурилась на минуту, будто
боялась, что двое в пятнистых жилетах почувствуют взгляд и обнаружат ее.
Раздался быстрый топот тяжелых ботинок по траве, потом
послышался вдали, на шоссе, звук отъезжающей машины. И все затихло. Подождав
еще немного, она осторожно направилась к пню, находящемуся всего-то метрах в
тридцати. Подойдя к нему, старушка замерла как вкопанная, охнула,
перекрестилась и тут же ринулась назад, в поселок, не замечая, как в трясущейся
корзине лопаются яйца, ударяясь о банки с молоком.
Вбежав в дом, она принялась будить мужа Степана Ивановича,
крепко спавшего после вчерашней «халтурки» — старик иногда чинил соседям все,
от водопровода до телевизора, расплачивались с ним зачастую «натурой». Вчера он
как раз получил за работу пол-литровую бутылку водки и выпил ее за вечер в
одиночестве.
— Степа! Степушка! Ну вставай же, горе мое! — трясла мужа
Клавдия Васильевна.
Степан Иванович с трудом продрал глаза и удивленно уставился
на жену. Лицо ее пылало, подкрахмаленный белоснежный платочек съехал куда-то
вбок, из-под него свисали седые взлохмаченные пряди.
— Клав, а ты чего, на базар-то не поехала разве? — спросил
он, потягиваясь с хрустом и сладко зевая.
— Там труп в роще! — страшным шепотом сообщила Клавдия
Васильевна.
— Какой еще труп?
— Да проснись ты наконец! Покойник там, я видела, как его
бросили, я за деревом спряталась и все видела. Его в другом месте убили, а в
рощицу привезли.
— Так в милицию надо… — неуверенно предложил старик.
