Немного поколебавшись, «ореховая бабушка» решила записку,
адресованную полковнику и странным образом выпавшую из сумки рассеянной
покупательницы, все-таки прочитать: записка не была запечатана, просто сложена
вчетверо. Надо оценить степень ее срочности.
Прочитав странные слова о поселке Гагуа и «Жестоком
романсе», написанные явно стариковским почерком, Тамара Ефимовна почуяла своим
партизанским нутром, что произошло нечто, требующее немедленной связи с
полковником. Под текстом стояли число, месяц и время. Записку писали сегодня,
полтора часа назад. Тут же в ее памяти зарябили события полуторачасовой
давности. Вдруг вспомнилась черная «Тойота», седой красавец, влетевший в
проходную, силуэт девочки за стеклом машины, отчаянный сигнал… Да, это произошло
примерно полтора час назад, когда она успокаивала ревущего малыша. А потом
«Тойоты» уже не было, вместе с ней пропала и зеленая «Нива», простоявшая перед
этим у ворот санатория довольно долго.
Ни о чем больше не размышляя, Тамара Ефимовна подхватила
свою корзинку, сложила стульчик, перешла дорогу и, поздоровавшись с
охранниками, заглянула в проходную.
— Бабуль, туда нельзя, — лениво заметил один из охранников.
— Ты прости, сынок, я на два слова, к Андреичу. Сегодня ведь
Андреич дежурит?
— Ладно, — махнул рукой охранник, — только корзину свою
здесь оставь.
— Спасибо, сыночек, ты орешков возьми себе, вы оба
угощайтесь. — Она опустила корзину у высоких ботинок охранников и нырнула в
проходную.
— Ты чего, Ефимовна? — удивленно взглянул нее вахтер.
Смена кончалась через пятнадцать минут, он засыпал, сидя в
своем ободранном кресле. Фуражка с зеленым околышем съехала на затылок, очки —
на кончик носа.
— Здорово, Андреич. Тут вот записочка для отдыхающего.
Кто-то выронил, я подумала, надо занести. Вдруг важное что-нибудь.
Андреич уставился на сложенный вчетверо листок, не сразу
узнал собственную записку, отданную дамочке из третьего корпуса, а когда узнал,
даже покраснел от неловкости. Все-таки полтинник взял, а пустяковую просьбу не
выполнил.
— Вот люди, — вздохнул он и покачал головой, — гражданин
один забегал, очень спешил, просил передать. А я дамочке отдыхающей
перепоручил, из того же корпуса, а она, пустая голова, позабыла. Прямо не знаю,
что делать. Мне-то с поста уйти нельзя.
Он еще раз набрал номер дежурной четвертого этажа, но там
опять никто не отвечал.
— Слушай, Андреич, раз ты не можешь уйти, давай я сбегаю,
передам. На отдыхающих-то нет надежды, а получилось нехорошо. Раз уж попала мне
в руки эта записка, так я и передам.
Андреича немного удивила такая несовременная отзывчивость.
Ефимовне-то полтинника никто за это не давал, а она примчалась. «Это нынешним
на все наплевать, а в нашем поколении еще остались люди», — подумал он и даже
покраснел немного. Записка так и жгла руки, очень нехорошо вышло.
— Спасибо тебе, Ефимовна, проходи быстренько. Третий корпус
сразу направо. Как на четвертый этаж поднимешься, подсунь под дверь.
Тамара Ефимовна не стала ждать лифта, поднялась пешком на
четвертый этаж, быстро, без всякой одышки, и постучала в дверь, но не 437-го
номера, в котором жили Белозерская с Арсюшей, а в соседнюю, под номером 435.
— Войдите, открыто! — услышала она знакомый голос.
Глава 21
«Тойота» въехала в поселок первой. Машу вытолкнули из машины
и, ни слова не говоря, провели к одноэтажному кирпичному дому. В большой
полупустой комнате сидел, развалившись в кресле, Ахмеджанов собственной
персоной. На Машу он даже не взглянул, рявкнул что-то на своем языке, и ее тут
же втолкнули в неприметную дверь в глубине комнаты.
За дверью находилась маленькая каморка без окон совершенно
пустая — голый бревенчатый пол, голые, выкрашенные голубой масляной краской
стены, голая ярчайшая лампочка под потолком.
Дверь захлопнулась, свет погасили. Маша осталась в полной
темноте, лишь тонкая ниточка света пробивалась из-под двери. «Именно здесь
дожидался своей участи несчастный Иванов, — подумала Маша, — вероятно, здесь же
сидел и тот перепивший оператор. Теперь моя очередь».
Сквозь дверь было слышно, что происходит в большой комнате.
Вадима ввели сразу после того, как ее заперли. Его голос звучал ровно и
спокойно. В тяжелом басе Ахмеджанова проскальзывали истерические нотки, он даже
иногда пускал петуха. Разговор шел по-абхазски, Маша не понимала ни слова.
«Ахмеджанов потребовал, чтобы Вадим говорил по-абхазски,
чтобы я ничего не разобрала. Он знает, отсюда все слышно. Он надеется, что мы
не успели договориться и станем врать вразнобой. Тогда он нас разоблачит и с
удовольствием пристрелит. Впрочем, он нас и так пристрелит. Интересно, почему я
так спокойна? Мне ведь очень страшно. Но я чувствую, страх только усилит их
подозрения. Я где-то читала — у убийцы сразу срабатывает инстинкт, если жертва
боится. Но жертва не может не бояться… О господи, я самой себе заговариваю
зубы. А что мне остается делать? Рыдать? Биться головой о стенку?»
* * *
— Мои люди хотят, чтобы я сразу убил тебя вместе с твоей
девочкой, — говорил между тем Ахмеджанов, — но ты спас меня и многих других.
Нам сложно найти нового врача. Поэтому сразу я тебя не убью. Мы сначала
все-таки поговорим. В последний раз.
Чеченец врал. Его люди не хотели уничтожения доктора и
девочки. Этого требовал один человек, которого Ахмеджанов не считал «своим».
Человек чужой, купленный недавно и задорого. Чеченец не верил ему, подозревал
корысть и трусость. Он даже не исключал такой вариант, что человек этот хочет
убрать доктора с девочкой его, Ахмеджанова, руками в каких-то своих интересах.
Продавшись, человек этот сильно рисковал, очень сильно, и свои интересы у него,
безусловно, имелись. Но про встречу доктора с полковником ГРУ на рынке он не
соврал.
Если бы доктор стал оправдываться, нервничать, юлить,
Ахмеджанов, возможно, и пристрелил бы его сгоряча. В глубине души он даже желал
этого. Он устал чувствовать благодарность, да и слишком уж много хлопот
доставляли доктор и его девочка в последнее время. Он провоцировал Ревенко,
чтобы тот начал юлить, он хотел увидеть страх и панику в этих холодных,
насмешливых голубых глазах. Но доктор повел себя совсем иначе. На все обвинения
он лишь равнодушно пожал плечами и сказал:
— Все-таки плохо у тебя с нервами, Аслан. Надо бы тебе
попить реланиум. И спишь ты плохо, глаза красные. Съездил бы ты лучше на
какой-нибудь европейский курорт, в Грецию или в Испанию, привел бы свое
здоровье в порядок. Дела никуда не убегут, тебе сейчас о здоровье думать надо.
— Я в последний раз тебя спрашиваю: о чем ты говорил с
Константиновым? — сверкал глазами Ахмеджанов. — Если я сейчас выведу твою
девочку, ты все мне скажешь!
