— За городом, конечно, хорошо, — вздохнула Наталья
Дмитриевна, — но страшновато зимой, особенно когда вы, Вадим, сутки в своем
Склифе дежурите, а Машенька там ночью одна.
— Наталья, перестань, пожалуйста, — поморщился Лев
Владимирович, — мы уже давно все на эту тему переговорили, все слова сказали.
За городом не опасней, чем в Москве. А воздух там чище, тишина, петухи по утрам
кричат. Как, Вадим, кричат у вас петухи по утрам зимой?
— Кричат. Но не у нас в поселке, а в соседней деревне.
Официальная премьера спектакля намечалась на первые дни
после Нового года, а эта игралась «для мам и пап», по старой театральной
традиции. Зрительный зал учебной сцены вмещал всего триста человек, и из этих
трехсот не было практически ни одного случайного зрителя. Войдя в фойе, Вадим почувствовал
себя неловко в театральной толпе, где все со всеми знакомы.
К Машиным родителям кто-то без конца подбегал, здоровался,
обязательно целуясь, спрашивал, как дела, тут же убегал, не выслушав ответа, но
и они отвечать не собирались. С Вадимом тоже здоровались, как со старым
знакомым.
Красивый молодой человек, похожий на какого-то известного
американского актера, проходя мимо, сказал Машиным родителям «добрый вечер», а
по Вадиму скользнул невидящим взглядом.
— Саня, а ты разве не занят в спектакле? — спросила Наталья
Дмитриевна.
Но молодой человек уже растаял в толпе.
«Тот самый Саня, у которого случился острый аппендицит, —
догадался Вадим, — на какого же американского актера он похож?»
Так и не вспомнив, на какого, Вадим заметил в толпе высокую
тонкую фигуру Белозерской. Через минуту к нему подскочил Арсюша. Мальчик
вытянулся, похудел, на нем был темно-синий парадный костюм, галстук-бабочка.
Рядом стоял очень полный пожилой человек с растерянным мягким лицом.
— Познакомьтесь, Вадим Николаевич, это мой муж.
Доктор пожал теплую влажную руку всемирно известного
пианиста и вспомнил, что видел его лицо по телевизору и на афишах у
консерватории.
— Папочка! Это тот самый доктор, который мне вправил вывих.
«Господи, какая сложная у них жизнь, — подумал Вадим, —
интересно, как этот ребенок рассказывал своему „папочке“ про вывих? Ведь в
обезьянник он ездил с Константиновым…»
Наконец раздался третий звонок. Зал отшуршал целлофаном
букетов, отхлопал стульями, откашлялся, стало тихо. Свет погас. Маленький живой
оркестр вскинул смычки, зазвучала музыка, вариации на тему какого-то
старинного, очень знакомого романса. Медленно поплыл занавес…
Вадим впервые видел Машу на сцене и не узнавал ее. Зато
неожиданно для себя он узнал в надменной, циничной, но удивительно обаятельной
Лидии Чебоксаровой, в бедной дворяночке, жаждущей выгодного брака, почти
забытую корреспондентку Юлю Воронину.
Возможно, ему только показалось, что в этих двух образах
есть что-то общее. Просто Маша опять, как тогда, стала другой, чужой,
совершенно незнакомой женщиной.
Когда спектакль кончился и зажегся свет, зрители долго
аплодировали, режиссер и актеры уже в пятый раз выходили кланяться. Маша, глядя
в зал из-за охапки букетов, видела сквозь цветочные головки знакомые лица,
хлопающие ладони, слышала крики «Браво!». Конечно, это еще не настоящая
премьера, а как бы семейная, и аплодировал зал не столько таланту режиссера и
актеров, сколько своим детям, внукам, племянникам, друзьям, ученикам. И
все-таки становилось очень приятно. Если такие же аплодисменты прогремят на
официальной премьере, после Нового года…
Вдруг Маша перестала дышать, застыла и чуть не выронила
букеты. В зале среди множества знакомых лиц она увидела одно, которое надеялась
не увидеть больше никогда в жизни. Она сначала обратила внимание на человека,
стоявшего в самой глубине маленького бельэтажа. Она заметила его потому, что он
не бил в ладоши, как все, а стоял неподвижно. На долю секунды их глаза
встретились. И сразу упал занавес.
Когда он поднялся еще раз, в углу бельэтажа никого уже не
было.
«Показалось, — решила Маша, — мало ли в Москве кавказских
лиц? Забрел в театр случайно кто-то очень похожий на тощего телохранителя,
которого так и не поймали тогда. Кто-то очень похожий, и только».
