В течение всех последних месяцев каждой ночью он представлял себе в подробностях обстоятельства их возможной встречи с Вознесенским. Он представлял, как сначала ударит его прямо в лицо, чтобы во все стороны брызнула кровь… А потом… Тут фантазии Маркуса варьировались в зависимости от настроения. Иногда он поднимал пистолет и в упор стрелял Станиславу в грудь. Иногда — расстреливал из автомата Калашникова, всаживая в него обойму патронов. Иногда — бил до потери сознания… Сейчас все смешалось у него в голове. В трех шагах от него сидел худой, ссутулившийся человек с седой, колючей бородой, почти старик, который не обращал никакого внимания на него, сосредоточенно вглядываясь куда-то в пространство, которое, очевидно, имело для него большее значение, чем все окружающее. Он вызывал какие угодно чувства, только не желание мстить. Это потрясло Маркуса до глубины души. Он неловко приблизился к Вознесенскому. В этот момент Станислав повернул голову куда-то в сторону, и Маркусу удалось разглядеть его получше. На вид ему было лет пятьдесят, хотя Маркус точно знал, что он гораздо моложе. Его лицо изрезано глубокими морщинами, как будто этот человек очень долго и тяжко страдал. У него были седоватые всклокоченные волосы, бледная кожа и ясные, сосредоточенные глаза. На губах Вознесенского играло некое подобие блуждающей улыбки. В нем кипела какая-то другая жизнь, не имеющая ничего общего с больничной, — это Маркус как-то сразу понял.
— Зачем, зачем ты ее убил? — Он все-таки не выдержал, схватил Вознесенского за руку, в которой тот держал кисть, и попытался развернуть его к себе. — Зачем?
Краска разбрызгалась по комнате, кисть выпала из руки. Станислав заплакал.
— Я не мог по-другому, — сказал он на удивление связно и отчетливо, — я ее очень любил.
— Нет, ты лжешь! Ты не любил. Это все притворство. Если бы ты любил ее, ты не убил бы! Ты бы ее отпустил… — Маркус тоже начал всхлипывать часто и громко, как будто у него начиналась истерика.
— А ты бы отпустил? — так же тихо спросил Вознесенский. В этот момент он совсем не походил на сумасшедшего. Глаза у него были ясные и безмерно печальные.
Маркус замотал головой от боли и опустился на пол рядом со Станиславом.
— Прости меня, — вдруг попросил Вознесенский и попытался неловко обнять Маркуса, — Лера тоже простила, я знаю… Она теперь часто приходит ко мне, и мы разговариваем. Она совсем рядом, даже сейчас! Послушай!
Дымное исчадье полнолунья, белый мрамор в сумраке аллей…
Роковая девочка, плясунья, лучшая из всех камей!
Я когда-то давно не смог удержать ее, когда она танцевала там, на берегу моря в лунном свете. Я, кажется, понял, к чему все это… Все, что было у меня раньше, — это только сон. Я всю жизнь спал и только сейчас проснулся… Любовь — это самое главное! Если б только я тогда удержал ее!..
Маркус раскачивался из стороны в сторону и стонал. Это было невыносимо, все, что говорил этот безумный Станислав. Как будто он не чувствовал ее смерти, как будто на самом деле жил в другом мире, где все существовало по иным законам.
Анна тихо вышла из палаты и попросила медсестру принести успокоительного. Алексей вышел вслед за ней, не в силах быть свидетелем этой душераздирающей сцены. Через десять минут вышел и Маркус, бледный, как полотно. О чем еще они говорили с Вознесенским, когда остались наедине, — и говорили ли — так никто и не узнал. На следующее утро Маркус улетел в Мюнхен, забрав с собой несколько картин.
— Анна, здравствуй! — Он позвонил через две недели. — Мы можем поговорить?
— Конечно, Марк! — Анна в этот момент купала свою девочку в ванной. Но голос Маркуса звучал очень озабоченно и взволнованно.
— Я показал картины нескольким специалистам… — голос в трубке дрогнул, — это на самом деле что-то необычное. Мы можем перейти на французский?
— Да… — Анна плотнее прижала трубку к уху.
— Я принял решение… Я куплю несколько картин. И Лерин портрет… Он останется в моей галерее… Тут такое вокруг них творится!
— Марк, ты все очень правильно решил. — Анна тоже была взволнована, как будто от Маркуса ей передалось невидимое напряжение.
— Я приеду в Москву. Мы должны что-то делать!
В этот напряженный момент Маркус неожиданно услышал в трубке сдавленный смех Анны и какую-то возню.
— Что там у тебя происходит? — спросил он недовольно.
— Пока мы с тобой разговаривали, — собеседница продолжала смеяться, — Диана съела кусок мыла и теперь пускает пузыри…
Неожиданно для самого себя Маркус тоже начал смеяться, очень живо представив эту картину. Несколько минут они хохотали вдвоем.
— Жизнь продолжается! — шепнула Анна в трубку. — Приезжай!
И действительно, несмотря ни на что, жизнь продолжалась. Анна все больше времени проводила с Алексеем, помогая ему в работе. Иногда она даже сидела на «горячей линии», принимая звонки тех, кому больше некуда было звонить.
— Господи, да что же это такое! Я и представить себе не могла, что вокруг столько людей, стоящих на самой грани! Беспросветное одиночество кругом! — поражалась она.
Чужие проблемы помогали ей переживать и собственные утраты. В свободное время она листала дневники Леры. Анна была безмерно благодарна Маркусу за то, что он привез их ей. Чем дальше, тем ярче проступал между строк тонкий, ранимый образ души подруги. Дымное исчадье полнолунья… Откуда это у Вознесенского? Читая исписанные бисерным почерком странички, Анна иногда плакала, иногда улыбалась. Как будто вся их жизнь с Лерой оказалась сфотографированной в этих дневниках… А любовь — она никуда не исчезает, Лера любила Вознесенского, любила до самого последнего момента жизни, хотя искренне пыталась уверить себя и окружающих в том, что это не так. Теперь Анне показалось совершенно ясным то, о чем она и так смутно догадывалась, ловя настроения подруги.
— Я напишу когда-нибудь об этом роман, — решила она про себя.
Вечерами она задумчиво перебирала клавиши старого рояля. Музыка незаметно исцеляла ее душу.
Неожиданностей в жизнь Анны каждый день добавляла Диана. Этот чертенок ни минуты не мог усидеть спокойно. Просто какая-то пружина в юбке! Она покоряла и обескураживала всех — от сюсюкающих старушек до зрелых, уверенных в себе мужчин. Поэтому любые шалости и проделки довольно легко сходили ей с рук — стоило только улыбнуться застенчиво и медленно повести ресницами. В свои пять лет она уже читала книжки, пыталась красить губки помадой Анны и примеряла туфли Александры.
— Буду самой красивой в мире! — безапелляционно заявляла она.
Диана обожала музыку, танцы, неплохо рисовала. Свободно болтала с Жаком по телефону по-французски. В общем, скучать с ней Анне было некогда. Вот только считать девочка категорически отказывалась.
— Зачем считать? — пожимала она плечиками и кокетливо опускала ресницы.
