— Во…м…те …кет …ам с…адости, — «возьмите пакет, там сладости» — пыталась сказать Катя друзьям.
Те беспокойно переглядывались, не зная, как действовать. Катя с папой погрузились без попутчиков в железную скорлупку лифта. Весь подъём Катя буратиной провисела на держащей её за капюшон руке. Папа не говорил ей ни слова, только дышал так, будто задыхался. Когда он втащил Катю в квартиру, тётя Оля уже ушла. Папа пихнул Катю вперёд, и она покатилась по коридору. Вслед папа кинул ей какой-то крик, но Катя не поняла, что он означает. Тут из комнаты выскочила мама и тоже начала кричать чего-то тоже на непонятном языке. Катя сидела на полу, вслушивалась в слова, они вроде бы что-то напоминали ей, но она не могла распознать их смысл. Пахло пожаром. Выросшие в крике своём будто пели. И вот они начали танцевать и переместились в танце в свою комнату. Катя вспомнила вдруг про деньги, вскочила на ноги, вбежала в комнату, где танцевали родители. Купюры всё так же лежали на диване перед молчащим телевизором. Катя схватила кучку и поднесла выросшим.
— Вот деньги за бабушкин дом! — это как можно радостней и разборчивей прокричала Катя, но не была уверена, что ей это удалось.
Папа отпихнул её, и Катя снова упала. Потом, приподнявшись обратно на ноги, поняла теперь наверняка, что выросшие разговаривают на отличающемся от её языке и не понимают её. Настоящий вечер наступил. И мамин, и папин. Нужно выкарабкиваться. Катя решила, что только Кикимора сумеет ей помочь. Надо было немедленно найти её, объяснить или просто показать происходящее. Она ведь не невыросшая, а выросшая, не девочка вовсе, а возможно, даже бабушка. Гораздо умнее и старше Кати. Сумеет что-нибудь придумать или сделать. Катя снова легла, будто не вставала после удара. Проползла чуть-чуть, заглянула под диван, потом червяком добралась до открытого бельевого шкафа — созданьица не было. Катя выползла из комнаты, поднялась на ноги и проверила коридорный шкаф. Между плечами и животами пальто и курток никого не пряталось. На высших (Катя подпрыгнула) и низших (Катя согнулась) полках тоже. Ей стало скучно и захотелось чем-то сопровождать свои поиски. Вспомнила.
— Не покличет ли кто Калечину погадать о вечере? У Калечины одна — деревянная нога… — это начала напевать Катя и отправилась на кухню.
Там ни за отодвинутой плитой, ни в плите, ни за холодильником, ни за шкафами, ни в шкафу с крупами, ни на других полках или ящиках, ни внутри самого холодильника Кикиморы не было. В раковине валялись какие-то горелки.
— …У Малечины одна — деревянная рука… — продолжала невыросшая и зашла в туалет.
Она заглянула за унитаз, там валялась одинокая старая тряпка. За деревянными створками прятались только трубы с волнистыми винтиками.
«У Калечины-Малечины один глаз — маленький, да удаленький…» — всё пела Катя и отправилась в ванную.
Там Катя ощупала всё по-выросшему внимательными глазами. В ванну плакал кран, у машинки в брюхе лежал платок. Под потолком и под ванной сидела только плесень.
— «Калечина-Малечина, сколько часов до вечера?» — это проговорила Катя и отправилась к себе в комнату.
Там она поискала под диваном, в шкафу, на подоконнике, под одеялом, даже приподняла ковёр, словно ожидая там лаз в погреб. Заливные пятна не двигались, да и зачем им было. Катя удивилась сама себе, что много лет она любила безгранично этот верхний, потолочный мир и до последнего развлекалась в нём. В интонациях родителей невыросшая услышала перемену: мама сдавалась.
— Где ты?! — шёпотом позвала Катя, хотя ей уже стало ясно, что Кикимора исчезла навсегда.
Катя отправилась из своей комнаты обратно на кухню. Звук от движений в гостиной рассказывал о том, что мама устала танцевать и теперь отпускает папу в самостоятельное плавание по квартире. Возможно, если Катя верно растолковывала этот скрип и кнопочный писк, мама села за компьютер.
— Не покличет ли кто Калечину погадать о вечере, — напела невыросшая и закрыла за собой кухонную дверь на полотенце. Потом передумала и приставила к ручке швабру.
Не родители, а само комнатное действо накопилось до предела и вот-вот собиралось переместиться на кухню к Кате. Она чувствовала это каждым своим нательным волоском и родинкой. Вот он, настоящий вечер, наступил. С той стороны окна на Катю глядела густая темнота, а с этой стороны окна на себя в отражение глядела сама Катя.
«Это удивительно, какой выросшей я вдруг стала», — это подумала она.
Невыросшая подвинула табурет, на котором совсем недавно сидела Кикимора, к подоконнику. Сняла с него горшки с цветами и кактусами, поставила их на пол. Мама замолкла окончательно. Папа двинулся на кухню. Катя встала на табурет ногами, на мокрые края своих джинсов, и открыла настежь окно. Морозный ветер сразу пихнул её в лицо и плечи. Катя села на подоконник и, полуразвернувшись, посмотрела в пропасть. Люди, машины, гаражи, детские лазанки, собаки, помойка, их с ребятами крепость — всё выглядело совсем лилипутским. Можно было протянуть руку или начать играть ими. Папа уже подошёл к кухонной двери и стал трясти её. Катя сидела почти как та выросшая на крыше, но свешивая ноги пока не в пропасть, а сюда, на кухню. За дверью удвоилось движение. Швабра держалась из последних сил. Катя вспомнила из рассказов Ольги Митиевны, откуда именно берутся Кикиморы: они — бывшие не пригодившиеся никому в мире живых невыросшие. Катя решила, что надо перестать думать, переживать и фантазировать, а начать действовать. Тут дверь выдохнула, швабра стукнула о смягчённый линолеумом бетон. Катя приподняла обе коленки, словно занималась физкультурой, и стала переносить их по полукругу. Дверь всхлипнула. На пороге вдруг появилась мама. От вида наоконной Кати она сразу состарилась.
— Ты что?! Не придумывай! — закричала мама, подбежала к ней, сняла с подоконника и на руках перенесла в середину кухни, как совсем невыросшую.
Эпилог
Потихоньку, со временем Катин колтун распутался.
Диме Сомову вроде бы хотели отрезать ногу, но потом передумали. В больнице он увлёкся астронавтикой. Когда он вышел в открытый мир, оказалось, что он не может больше играть в футбол и делать многие прежние вещи. Виновника сомовского калеченья так и не назначили, хотя его мама и орала в полиции, что Катю нужно посадить в клетку. Водитель не нарушал правил и не был пьяным, а наоборот, сумел так извернуться машиной, что нанёс наименьший вред невыросшему. Катя — да, толкнула одноклассника, но просто так, а не под колёса. Вероника Евгеньевна уже двадцать три минуты до происшествия находилась вне рабоче-учительского времени, а оказавшись тогда на месте происшествия, проявила себя правильно, по инструкции. А самому Сомову отчего-то было совершенно плевать, кто виноват. Астронавтика вытолкнула всё остальное из его вселенной. Подсомовцы сами по себе разошлись по лилипутскому городу. Кто-то из них продолжил третировать невыросших в одиночку, кто-то осел под командованием другого главаря. Сам Сомов не вспоминал ни подсомовцев, ни Лару, ни даже Катю.
Вероника Евгеньевна вскоре попала в больницу. Выползла она оттуда настоящей слепой старухой, и сразу на пенсию. К этому времени у её класса появилась другая руководительница, совсем недавно выросшая. Тот, кому удалось рассмотреть, убеждали остальных невыросших, что под рубашкой на плече у неё настоящая татуировка. Все ждали лета и футболок, чтобы точно убедиться в этом.
